Небо помнить будет - Елена Грановская

— Кнут. — Дюмель позвал его по имени. Немец всё еще стоял на месте и опирался о стену. Констан спустился со ступеней и подошел к Брюннеру, встав напротив и заглядывая ему в глаза, надеясь разгадать причину его подавленного состояния. — Всё в порядке?

— Я пришел… Я… хотел бы исповедаться. — Произнес он нетвердо. Дюмель молча оглядел его с ног до головы. Несет крепким спиртным. Помятая форменная одежда. Фуражки нет. У ремня сбоку болтается расстегнутая кобура, из которой торчит пронизывающая холодом черная сталь пистолета. Но Констан не боялся, что Кнут применит свое оружие. Не в том он сейчас положении, чтобы безумно им размахивать или угрожать. Он помнил, что было с ним в их последнюю личную встречу, во дворе больницы. Помнил, что тогда в фашисте что-то надломилось.

Он не видел Брюннера почти месяц. Тогда он столкнулся с ним недалеко от площади Трокадеро, когда, гуляя вечером, набрел на группу немцев, устроивших себе самодельный пир с выкраденными из ближайших ресторанов и баров пивом и мясными закусками: фашисты отмечали годовщину вторжения в Париж, как и многие солдаты и офицеры в тот день. Но тогда Кнут Дюмеля не заметил, стоя вместе с другим офицером на вынесенном из ресторана и поставленном в центре площади столе, размахивая кружкой пива и выливая его на головы стоявших внизу немцев, радостно горланя песню. Сейчас на Констана смотрел уже словно другой человек.

— В качестве исключения. Твой самый первый раз в отношении немца-завоевателя. И мой последний, — добавил Кнут, опуская глаза. Констан привык, что Брюннер, когда вздумается, обращается к нему на «ты» или «вы», совершенно невзирая на обстоятельства.

Дюмель молча достал из кармана брюк под черной сутаной ключ, открыл им церковный замок и, скрипнув старой дверью, раскрыл ворота в Храм Божий. Брюннер перекрестился и вошел в прохладное помещение, еще не успевшее нагреться от проникающих в церковь утренних теплых лучей. Констан не стал закрывать двери, лишь повесил замок с обратной стороны на одну из створок, положил ключ обратно в карман и развернулся в сторону Кнута, стоя у входа и сложив перед собой руки.

В тишине церкви неспешные шаги Кнута, стучащие по плитам каблуки его сапог оглушали и возносились к самому потолку, исчезая где-то наверху под пожелтевшими фресками. Немец двигался словно во сне, слегка шатаясь и задрав голову вверх. Пройдя три ряда скамеек, он остановился посреди прохода и упер взгляд на алтарь, на образ Христа-мученика, венчавшего церковную преграду.

Прошла минута. Брюннер не шевелился. Лишь слышалось его шумное, тяжелое дыхание. Констан подошел к нему и встал напротив, заглянув в лицо. К своему удивлению он увидел, что в раскрасневшихся глазах Кнута стоят слезы. Его губы дрожали. Он моргнул, и слезы упали на его щеки. Он быстро вытер их, но оставил ладонь на лице, зажав ею рот.

— Я исповедую, если ты не разыгрывал и пришел с серьезными намерениями очиститься от… грехов своих, — негромко и спокойно произнес Констан, глядя на немца.

— Сперва сами у себя вычистите из души дрянную погань! — вдруг вскричал Брюннер, отняв руку от лица и часто задышал. Он не сводил глаз с образа Спасителя. Констан вздрогнул, не понимая, к нему ли был обращен возглас или так Кнут пытался выпустить из своего сердца еще неведомую Дюмелю боль.

Брюннер заныл и схватился руками за лицо, прислонившись к ближайшей скамье и согнувшись пополам. Что-то его терзало, очень сильно и мучительно. Несмотря на то, что он был немцем, фашистом, врагом французского народа, Констану стало жаль его чисто по-человечески, потому что у Брюннера, как и у всех, есть душа — оскверненная ли грязью и грехами, чистая ли и неподкупная, но есть. Кнут находился в церкви, его, Дюмеля, церкви, служителя и надсмотрщика дома Господа, а значит, он, Констан, был обязан помочь немцу как католику, пришедшему с покаянием.