Всё точно — само провидение, не нуждающееся в доказательствах! Это и чудо, это и судьба, весь мир повернулся ради них! Лексен решительно записал эти мысли в подаренный Дюмелем блокнот. Прошло уже несколько месяцев, близилась осень, но Лексен еще не решился открыть сокровенные тайны, которыми делился с записной книжкой, Констану, своему дорогому Констану, с которым учился быть искренним. Во время их очередной пылкой встречи на мансарде Лексен чуть не проговорился о спрятанных в блокноте чувствах, вдруг страстно пожелав открыться, но близость с Дюмелем затмевала его разум, вновь накрывая волной, что он терялся в своих мыслях и отдавался Констану.

В первый раз неловкости не было. Оба любили друг друга так, словно имели длительный опыт. С каждой новой встречей на мансарде юношеская нетерпеливость Бруно сменялась требовательной искушенностью. Дюмель только успевал поражаться ему и отвечать на страстные вызовы.

Их первая близость могла стать и последней из-за наблюдательности мсье Клавье. Когда наутро Лексен и вновь замаскировавшийся Констан, задорные, пышущие энергией, спускались по лестнице, немолодой хозяин отметил про себя, что оба голоса принадлежали мужчинам. От женских ноток не осталось и следа. Бруно подошел к стойке отдать ключ, а Дюмель ждал его у двери, отвернувшись, чтобы Клавье не увидел его лица. Мужчина усмехнулся и произнес:

— Доброго дня, мсье. Вам обоим.

Лексен вытаращил глаза и подавился, закашлявшись. Констан, покрываясь красными пятнами и чувствуя разливающийся по телу жар, медленно развернулся, не пытаясь придержать рукой капюшон у лица. Клавье хмыкнул, когда увидел черты молодого мужчины. Дюмель наконец мог разглядеть его. Это был высокий и крепкий, на вид еще не совсем старый человек, но с посеребренными сединами волосами и бородой, загорелой кожей. Он был одет в синие жилет и брюки.

— Я никому не скажу. — Мужчина взял со стойки протянутый Бруно ключ, повесил его на связку в стороне и вернулся к столешнице, облокотившись на нее. — Всё, что было здесь, остается здесь. Вы же не курили запрещенную травку, не продавали в рабство дамочек сомнительного поведения. Мне всё равно, чем вы там занимались, помимо запрещенного законом, — я же не видел, потому не знаю! Поэтому, будь ко мне вопросы, я так бы и сказал: не видел и не слышал, всё! Но будьте осторожны, молодые люди. А если бы на моем месте оказался другой, подозревающий всех тип?

Дюмель и Бруно благодарно на него посмотрели. Хозяин гостиницы подмигнул. Все последующие встречи так и проходили у старины Клавье. Он их ни о чем не спрашивал: ни кто они, ни откуда, лишь здоровался и прощался. Они только платили ему символическую цену и уединялись на мансарде. Один раз Клавье отозвал Бруно в сторонку и напрямую сообщил, что немногочисленные постояльцы верхнего этажа стали ему, Клавье, жаловаться на звуки сверху, недоумевая, как кто-то живет на чердаке. Клавье убедил этих граждан, что со всем разберется. Констан и Лексен перетащили с колыхающейся и скрипучей кровати матрас к дальней стене, уложив его на досках из-под старого шифоньера, и предавались любви уже там, обучаясь скрывать свой ураган эмоций от гостей верхних номеров и быть для них несуществующими.

Встречи в комнатке происходили раз в две недели. Бруно требовал участить их свидания: первое время ему страстно не хватало близости с Дюмелем, он хотел ежедневно ласкать его кожу, мучился без его жарких поцелуев. Дюмель воспретил ему вызывать в мыслях сладостные образы.