Небо помнить будет - Елена Грановская

Кнут захохотал, задрав голову на спинку кресла и обхватив одной ладонью грудь.

— Союзником я никогда вам не стану, это точно, — просмеявшись и шумно выдохнув, сказал Брюннер, потирая глаза, улыбчиво посмотрев на Констана. Тот ровно сел в кресле, в глазах читалась неприязнь, но лицо было серое от кипящего внутреннего страха, что выдавал его, который он не мог упрятать глубоко внутри. Кнут посерьезнел, поводил губами и, немного помолчав, глядя на Дюмеля, продолжил ровным голосом: — Но я понимаю ваши человеческие чувства. Мы с вами в одном похожи.

В его словах чувствовался доверительный тон. Странно, подумал Констан.

— В том, что мы не предатели. Нет. Не предатели всего дорого нам. — Кнут встал, хлопнув ладонью по столу, и подошел к стоящему рядом у стола близ стены буфету красного дерева с витриной и, раскрыв створки, достал два бокала под коньяк и стоявший рядом с ними на полке крепкий бурый напиток. — Что мы храним верность свои ценностям, своему выбору. Вот я готов отдать жизнь, отстаивая свою правду, и сражаться за величие моей Германии, потому что хочу для нее лучшего. Лучшего, чем то, что сейчас. Вам это неведомо, но изнутри моей страны немцы пожирают друг друга, враждуют, споря о разных путях будущего для государства.

Произнося речь, вложив в голос нотки величия и гордыни, Кнут, вновь устроившись в кресле, разлил по бокалам коньяк и подвинул один ближе к Констану.

— А вы, Дюмель? Вы готовы отдать жизнь? — Кнут отпил из бокала и, не убрав его от губ, испытующе взглянул на Констана. — Вы лично готовы умереть, зная, что ваша смерть что-то изменит к лучшему, кого-то спасет, сможет кому-то помочь? Даже вашему «Б.»?

В этот миг, казалось, из груди Констана огромным молотом вышибли весь дух и насильно остановили сердце, сжав его в железном кулаке, так что оно в ужасе дернулось и подскочило к горлу, стремясь выпрыгнуть и освободиться от сжимающих тисков. Руки и ноги похолодели и вспотели. По телу пробежала, пронизывая все нервные окончания, неприятная, острая дрожь. В голове застучал сломанный метроном, ускорившийся до трехсот минутных ударов, выдаваемых чугунным колоколом, а мир пульсировал под бешеный сердечный такт.

Бокал, недонесенный до губ, выпал из скользкой, взмокшей ладони и с легким стуком упал на стол, расплескав по столешнице и на пол коньяк.

Он это произнес. Он упомянул его имя, как он подписывается. Теперь Констан обречен.

— Меня, знаете ли, открыто говоря, гомосексуальные контакты между французами не интересуют, — устало и довольно легко произнес Кнут, будто проговорил какую-то обычную истину, — однако остерегайтесь. Уверен, вы и так осторожны и сдержанны во многом по долгу, который отдаете религии. Но всё же поскольку Франция под властью Рейха, необходимо жить нашими законами. А у нас много что не приветствуется. Не пытаюсь вас запугать, но так, для справки: известные монастырские процессы, гремевшие в Германии всего пару-тройку лет назад, были направлены против священников католицизма за их, так скажем, неосторожную любовь.

Молодой офицер не смотрел в сторону Дюмеля, но тот был уверен, что каждой клеткой своего тела он, Кнут, чувствует, как Констан с каждым его словом падает куда-то в бездонную пропасть. Что это: издевательство, унижение, жестокая игра, оскорбление, всё вместе? Для чего и зачем? Дюмель всё еще не понимал, зачем он здесь, что Брюннеру от него понадобилось, для чего он его пригласил. Неужели лишь для того, чтобы и правда глумиться ради собственного развлечения? Какая низменность и жестокость!

Кнут вздохнул, встал из-за стола и направился к перегородке. Не оглянувшись на Констана, белого как мел, вжимавшегося от страха в кресло, уронившего на пол шляпу, немец прошел в другую часть кабинета и закрыл за собой створки. За ними послышался ласковый шепот и смех девушки, но Кнут ничего ей не ответил. Через несколько секунд он вновь появился перед Дюмелем, держа руки в карманах брюк и оглядывая Констана, наслаждаясь увиденным.