Да здравствует король - Кай Хара

Я обнимаю его долго-долго. Мы не произносим ни слова, но слегка покачиваемся взад-вперед.

Когда я отстраняюсь от него, его глаза смягчаются. Пару секунд он молча смотрит на мое лицо, а затем его большой палец поднимается и собирает упавшую слезу, проводит ею по глазу, а затем спускается на скулы. Только тогда я понимаю, что плачу.

Я плачу о мальчике, у которого нет родителей, и о мужчине, который создан на основе этих последствий.

— Твой отец только что издевался над тобой, и это я плачу, мне так жаль.

Его взгляд прикован к слезинке на большом пальце, глаза сияют удивлением.

— Ты действительно заботишься обо мне? — спрашивает он, и в его голосе звучит удивление.

Неудивительно, что он не поверил мне, когда я сказала, что у меня есть к нему чувства. Зачем ему верить мне, если так к нему относится его собственный отец.

Я молча киваю.

Он притягивает меня к себе и обхватывает руками. Одна рука опускается вниз и гладит мою задницу, а его губы впиваются в мои в неистовом поцелуе. Металлический привкус крови на языке возвращает меня к реальности.

— Подожди, остановись, — говорю я, отрывая свои губы от его губ. Он неохотно отпускает меня. — Мне нужно обработать эти порезы, чтобы они не зарубцевались.

Я беру аптечку из кладовки и стул с кухонного стола и возвращаюсь, чтобы встать перед ним.

— Садись, — приказываю я, указывая на стул. Удивительно, но он беспрекословно подчиняется.

Я нахожу и достаю все материалы, которые понадобятся мне, и кладу их на стол, после чего сажусь на стул напротив него.

Обмакнув ватный тампон в перекись водорода, я слегка прикладываю его к порезам на левой щеке. Он не вздрагивает. Никак не реагирует.

Я знаю, что он не захочет говорить об этом, но я не могу сделать вид, что этого не было и что я не была свидетелем этого.

— Почему ты сказал мне спрятаться? — спрашиваю я. — Ты не произнес этих слов, но я услышала их громко и отчетливо.

— Он бы и тебя обидел.

Я сглатываю эмоции, возникшие в горле от его ответа. Часть меня надеется, что это и есть настоящая причина, по которой он назвал меня «быстрым трахом». Потому что он беспокоился о моей безопасности, а не потому, что я для него — это все.

— Значит, он уже делал это раньше? — спрашиваю я, голос у меня тоненький.

Он не отвечает. Как и раньше, его глаза говорят обо всем.

Еще одна слеза капает по моей щеке, когда я наношу крем для заживления ран на два пореза, а затем заклеиваю их пластырем.

— Он редко здесь бывает, так что это нечасто.

— Нам нужно обратиться в полицию.

Он беззлобно смеется.

— Полиция в Швейцарии не такая, как в Америке. И он у них во всех карманах, так что они ничего не сделают. Мне просто нужно закончить школу. Как только я это сделаю, я получу доступ к трастовому фонду моего деда и воспользуюсь им, чтобы убраться отсюда на хрен. Он меня больше никогда не увидит.

Я прижимаю к себе его неповрежденную щеку. Его голос становится жестким, когда он отстраняется от меня и пытается отстраниться.

— Мне не нужна твоя жалость.

Я переползаю к нему на колени и обхватываю его руками. Когда я сижу, прижавшись к его груди, он кажется мне карликом. Я поворачиваю голову и целую его горло.

— Это не жалость. Это сочувствие.

Зарывшись лицом в его шею, я шепчу.

— Мне так жаль, что я дала тебе пощечину.

Я возненавидела себя в тот момент, когда ввязалась в драку после нашей стычки у пруда, но если добавить более широкий контекст жизни Роуга, то ужас моего поступка становится еще более очевидным. Он поступил ужасно, но я неосознанно переступил непростительную черту.

— Я заслужил это.

— Ты заслужил словесную порку века, но я не должна была поднимать на тебя руку. Мне очень жаль.

Его адамово яблоко покачивается, когда он сглатывает. Он молча смотрит на меня, прежде чем ответить.

— Мне тоже жаль. За то, что я сделал.