— Я должен был во всем разобраться, — мне не хотелось рассказывать ей о двухдневном допросе, а затем о моих бесконечных поисках Митча, потому что беспокойство было последним, что я хотел видеть в ее глазах. Она сумела позаботиться обо мне, несмотря на мою лучшую защиту.

В ее взгляде было разочарование.

— Но как ты смог оставить вот так Кинана в таком состоянии?

— Он в опасности, пока мой отец ошивается где-то в округе и у него есть Джон.

— Но ты тоже ему нужен, ты ведь его бра…

— Прекрати. Не произноси это. Я с самого начала знал, что Кинан был моим братом, но это не означало, что и другие должны были узнать именно таким образом. Особенно сейчас. Возможно, я был холоден и жесток, но я никогда не хотел, чтобы Кинан узнал об этом вот так. Теперь мне приходиться ждать, пока мой брат не умрет в какой-то долбаной больнице, чтобы посмотреть, какой ущерб я причинил и простит ли он меня.

— Ты все это время знал?

— Да, — могу сказать, это ее шокировало.

— Откуда?

— Я увидел ее фотографию на тумбочке Кинана в тот день, когда Джон привел меня домой. Он сказал, что она его мать.

Мое сердце забилось так же, как в тот день, когда я узнал, что у моей матери есть еще один ребенок. Тот, которого она любила достаточно, чтобы сохранить. По крайней мере, так я тогда ощущал это. Я не знаю, что теперь чувствовать, кроме замешательства. Мне чертовски не нравиться эта уязвимость.

— Что они заставили тебя сделать? — Резкое изменение темы не осталось незамеченным. Родители были для нее больным местом, хотя она очень сильно старалась, чтобы скрыть свою боль.

Точно так же, как ее родители были для нее запретной темой, разговоры о моих днях порабощения были или должны были быть запрещены. Проведя время в компании отца, я чувствовал, что должен ей хотя бы краткое объяснение. Я никогда не смогу обнажиться настолько, чтобы раскрыть все. Кроме того, после сегодняшнего дня я ее решил отпустить.

— В любом случае, я думаю, это уже не имеет значения. — Я проигнорировал усиливающуюся боль в груди. Никакая психологическая подготовка не могла облегчить то, что мне нужно было делать. — Я совершил свое первое убийство для них, когда мне было шесть.

— Как? Ты был так юн.

Она недоверчиво посмотрела на меня. Ее реакция меня не удивила. Никто не желал верить ни во что, кроме идеального образа невинности, создаваемого детьми, но с правильной подготовкой… все было возможно. В конце концов, невежество — величайший враг человека. Это делает тебя слабым и уязвимым, но это лучше воспринимается, чем знание, потому что никто не хочет позволить тьме этого мира войти в их жизнь. Поэтому вместо этого они предпочитают игнорировать то, что происходит прямо перед ними.

— Удивительно, на что ты готов, когда голодаешь и не видишь другого выхода. Они использовали все, что могли, чтобы контролировать нас. Вскоре я перестал замечать голодные боли или жажду, а шрамы зажили еще до того, как я узнал, что они есть.

То, как я рос в те первые восемь лет, придало новый смысл идее привилегированного образа жизни. По сравнению с тем, что мне пришлось пережить, дети на улицах возле наших домов считались крутыми.

Я мог видеть вопросы в ее глазах вместе с жалостью, но, к счастью, она не перебивала.

— Они начали меня учить с малого. Во-первых, они хотели, чтобы я наказывал других детей, пока я не добрался до взрослых. После двух лет обучения на убийцу я стал одним из их лучших учеников. Я был гребаным восьмилетним ребенком. Я перестал думать и перестал чувствовать. Это сохранило мне жизнь.

— Это не жизнь, — заявила она.

— Откуда тебе знать?

Моя защитная реакция усилилась благодаря выражению ее глаз и тому, как она произносила эти слова. Она решила, что я предпочел жить, а не умереть. Иногда мне было интересно, почему я не сдавался. Была ли надежда на жизнь, о которой я никогда не знал, но о которой слышал только от других, и это поддерживало меня?