Тщеславие - Виктория Лебедева (2002)

Слава протянул мне уже изрядно потрепанную программку, на которой красовалась размашистая надпись: «Славе, моему самому лучшему зрителю».

— Стоп, — прервала я Славину восторженную тираду, — так ей же лет сорок, не меньше.

— Много ты понимаешь! — обиделся Слава. — Для настоящей женщины возраст роли не играет!

А потом продолжил:

— Там на афише был телефон дирекции театра. Это, кстати, вовсе и не маяковцы, они просто помещение на десять дней арендовали, у них свое — на ремонте. Ну, я позвонил по этому телефону, и оказалось, что тот мужик, который играет вместе с ней, — как раз директор труппы. Он, когда я начал объяснять, кто это звонит и зачем, узнал меня и дал ее домашний телефон. А вчера я ей позвонил домой, и она меня тоже узнала. Даже на репетицию позвала. Сегодня пойду. Кстати, ты мне не одолжишь рублей пятьдесят до получки, а то неудобно как-то три розочки дарить, хочется хотя бы пять, а у меня денег не хватает…

Я молча полезла в кошелек за деньгами.

— Ой, что ты так помрачнела, я тебя чем-нибудь обидел? — спохватился Слава.

— Нет, что ты. Конечно, нет. Просто я еще не совсем выздоровела, у меня голова побаливает.

— А, понятно. — Слава сразу успокоился и продолжал рассказывать: — Я для нее даже стихотворение написал. Вот посмотри. — И он протянул мне тетрадный листок в клеточку, на котором простым карандашом был написан стишок в три строфы — корявенький, но крайне эмоциональный. Что-то о том, что он, Слава, уже «не поднимется с колен» и что они встретились «слишком поздно и слишком рано».

— Да, ничего, — сказала я вежливо, — только у тебя тут немного размер хромает, а так нормально.

— А ты сама-то пробовала стихи писать? — спросил Слава с видом художника, которого, как известно, может обидеть каждый.

— Пробовала, а как же. У меня этого добра дома — целая тетрадь.

— Ой, принеси, — взмолился Слава, — мне же интересно.

— Ладно, завтра принесу.

После звонка Слава умчался на репетицию к своей актрисе. Даже не попрощался.

На следующий день я, как обещала, принесла ему свою тетрадь. По дороге домой к длинному списку моих творений прибавилось еще одно, короткое, но очень резкое. Оно дышало злостью на всех мужчин, которые меня почему-либо не любили. Что-то такое:

Они меня из жизни вычли, весна — стеной.

Идут по свету, счастья ищут, но не со мной.

Кому-то боги помогают, и, как во сне,

Они идут, стихи слагают — не обо мне…

Ну и так далее.

А еще я подарила Славе книгу о правилах стихосложения. Она называлась, как боевик: «Мысль, вооруженная рифмами».

Слава с самого утра утащил мою тетрадку к себе и целый день не появлялся, читал. А в конце рабочего дня принес ее обратно.

— Сдаюсь, — сказал Слава, — ты пишешь лучше меня, но вот только это, последнее… Слушай, я понимаю, я виноват, но я ничего не могу с этим поделать. Ты мне — как сестра… Прости меня, а?…

— С чего ты взял, что тебе нужно извиняться? Это тебя вообще никак не касается, — сказала я ледяным голосом и тут же, на ходу, сочинила eмy историю своей несчастной любви во время прошлогоднего отпуска, а потом, для верности, добавила, что с осени вообще ничего не писала. Однако, хоть я и старалась не подавать виду, это его заявление про сестру меня жутко взбесило. Меня в жизни так не оскорбляли.

И еще — я больше никогда не пыталась привлечь никого, кроме Славы, при помощи своего «творчества». Даже потом, когда я стала заниматься литературой профессионально, эта мысль не приходила мне в голову. Я раз и навсегда убедилась, что рифмы не такое уж действенное оружие. (Та тетрадка, без обложки, с порыжелыми от времени страницами, по сю пору хранится у меня в нижнем ящике письменного стола под пачкой других рукописей и служит мне примером того, как не надо писать.)