Бог Ярости - Рина Кент

Не знаю, как эти слова вырвались у меня изо рта, и, стоит добавить, тошнотворно дрожащим голосом.

Тик.

Мой внешний фасад дает трещину, и она тянется по земле у меня под ногами.

Тик.

Черная дыра подо мной расширяется, и грязная чернота утягивает меня за ноги, пока я не перестаю их чувствовать.

Тик…

— Хм. А должен? — хрипловатый голос Николая звучит зловеще, что усиливается брызгами крови на его неоновой маске.

Я нахожусь в состоянии повышенной чувствительности с тех пор, как он занял мое пространство, и это неправильно.

Так не должно быть.

Вздох вырывается из моей сдавленной груди, и вместе с ним мои вдохи и выдохи приходят в норму.

Как обычно, я слишком много думаю.

Мне нужно вернуться к тренировкам или рисованию успокаивающих пейзажей, чтобы прекратить этот порочный круг красного на черном.

Или, точнее, черного на мертво-сером.

Я не могу думать. Мысли вызывают испорченные образы, которые я предпочел бы оставить в самом дальнем уголке моего едва бьющегося сердца.

Николай погружает пальцы в волосы на моем затылке, впиваясь в кожу, пока я не начинаю чувствовать его, вместо того чтобы видеть.

— Ответ — да, опрятный мальчик2. Я должен знать, кто ты, не так ли?

Волна ярости сковывает мои мышцы, и я позволяю ей захлестнуть меня, когда погружаюсь в нее.

Ярость лучше, чем тошнота.

Ярость, безусловно, гораздо лучше, чем бесконечное тиканье в моем мозгу, как ортодоксальная религия.

Как он смеет говорить со мной таким насмешливым тоном? Я — Брэндон Кинг, и эта фамилия что-то да значит в этом мире.

Но ты — нет. Без фамилии твоего отца ты — никто.

Мой голос скребет по задней части моего горла, как наждачная бумага по стеклу, оставляя сухое, царапающее ощущение.

Я проглатываю внезапный привкус гнили и заставляю себя успокоиться, удяряя Николая по руке.

Он не сдвигается ни на дюйм, как будто его грубые пальцы теперь являются продолжением моего затылка.

— Отпусти, — говорю я или, точнее, приказываю. Я мил и любезен, пока кто-нибудь не переступит черту, что Николай делает с блеском, с тех пор как до смерти удивил меня своим появлением.

— Спешишь куда-то?

— Скорее, не люблю, когда ко мне прикасаются, особенно грязными руками.

Он смотрит на свою вторую ладонь под медленно заходящим солнцем, которое бросает оранжевый отблеск на его растрепанные иссиня-черные волосы. Смотрит на засохшую кровь, как будто забыл о ее существовании, и небрежно пожимает плечом.

— Ты привыкнешь к этому.

Привыкну к чему?

Этот урод под кайфом или что?

Я не удивлюсь, если перед этой чертовой инициацией он нюхал кокаин, как рок-звезда девяностых, и выкурил больше травы, чем фан-клуб Боба Марли.

— Отпусти, — повторяю я твердым голосом и изо всех сил отталкиваю его руку.

Он ослабляет хватку, но не отпускает меня.

Откуда-то из его горла вырывается одобрительное хмыканье.

— Властный. Мне нравится. Но знаешь, что мне нравится еще больше? Твой шикарный акцент. Вопрос. Он звучит так же, когда ты говоришь всякие пошлости?

Я прищуриваюсь. Что, черт возьми, не так с этим придурком? Кто-то ударил его по голове?

— Я повторяю в третий и последний раз. Отпусти.

— Зачем? — он проводит пальцами по линии моих волос, и волна чего-то, что не является тошнотой, пробегает по моим венам ярко-желтыми вспышками. — Мне все нравится.

— А мне нет, — я напрягаю мышцы, борясь с болезненным беспокойством, наполняющим мою кровь. — Ты мне противен.

— Да? — его глаза цвета полуночно-синего неба мерцают чистым садизмом, когда он наклоняется ближе и шепчет: — Это еще лучше.

Его теплое дыхание скользит по моей шее. Я сжимаю челюсти, и мне требуется вся моя сила воли, чтобы отогнать чувство дискомфорта, которое все еще не является тошнотой.

Ни в малейшей степени.