Сезанн. Жизнь - Данчев Алекс

В сентябре 1878 года стало еще труднее, приходилось ужиматься, а то и вовсе жить впроголодь. Письмо, написанное Ортанс ее отцом и адресованное «мадам Сезанн», было отправлено в Жа-де-Буффан и, как и положено, вскрыто. Имя Ортанс не упоминалось; Сезанн упорно все отрицал. К его удивлению, отец не то смягчился, не то потерял интерес к происходящему. «Nota Bene. В этом месяце папá выдал мне триста франков, – написал он Золя. – Это непостижимо. Мне кажется, что он ухаживает за нашей маленькой очаровательной служанкой в Эксе, пока мама и я в Эстаке. Этим все объясняется»{448}.

После всех размолвок установилось подобие мира. А точнее, продолжилась холодная война. В ноябре Сезанн попросил Золя ссудить ему еще сто франков для Ортанс, но, похоже, это была единичная просьба, обусловленная некой определенной надобностью, а не новой волной отцовского гнета{449}. Луи Огюст прежде всего был прагматиком; он мог не примириться с положением дел, но, очевидно, решил, что от дальнейших обвинений будет мало толку. При всем его грозном нраве и скаредности, когда доходило до дела, он показывал, что не лишен благородства. Если сын прикипел к этой дамочке, пусть даже она ему не пара, все-таки есть маленький Поль, а значит, в конце концов, старик им нужен. Le papa был гордым. Он не любил, когда садились ему на шею; но и от своих обязанностей не увиливал: уж он-то знал, каково зависеть от других.

С долей презрения относилась к Ортанс не только семья Сезанна. Среди его друзей, особенно друзей-литераторов, за ней закрепилось прозвище La Boule (то есть Шар – или Пышка). Как и Сезанн, Ортанс не имела счастья быть писаной красавицей. В зрелом возрасте она раздобрела, но в юности, судя по портретам, несомненно, была «вполне ничего»; и уж точно ее нельзя назвать толстой – тем более по тогдашним меркам. Возможно, она была круглолицей, но у прозвища есть более глубокая подоплека. Портреты об этом не говорят: Сезанн видел ее по-разному; больше того, явная несхожесть созданных им образов особенно интригует и вызывает вопросы. Сам Сезанн, судя по всему, прозвище не использовал, но наверняка знал о нем. В некоторых рисунках он как будто подчеркивает округлость ее головы, ассоциирует ее с круглыми предметами: с набалдашником на спинке кровати в «Швее», с некоторыми загадочными плодами; впрочем, с плодами рано или поздно ассоциировались все, кого он любил, и существует по крайней мере один автопортрет в духе старых мастеров – «Автопортрет с яблоком», в котором очевидно сходство между облысевшей головой и яблоком, нарисованным отдельно{450}. Характерное свойство работ Сезанна – сосредоточенность. «Чтобы совершенствоваться в исполнении, нет ничего лучше, чем природа, глаз воспитывается на ней, – писал он Эмилю Бернару. – Смотря и работая, он становится сосредоточеннее. Я хочу сказать, что в апельсине, яблоке, шаре, голове всегда есть самая выпуклая точка и, несмотря на сильнейшие воздействия тени, и света, и красочных ощущений, эта точка ближе всего к нашему глазу»{451}. Надо заметить, что и форма в портретах Ортанс изменчива; и это почти всегда скорее овал, чем круг, – она определенно «не круглая».

Учитывая эти детали, возникает соблазн обратиться к литературным источникам. В первую очередь вспоминается новелла «Пышка» («Boule de suif») Мопассана, впервые опубликованная в сборнике «Меданские вечера» («Les Soirées de Medan», 1880), объединившем произведения писателей из круга Золя. Boule de suif можно перевести как «кругляшок жира» или «кубик сала», но прозвище ни в коем случае не было банальным оскорблением. Описывая свою героиню, проститутку, Мопассан создает аппетитный, если не сказать – вожделенный образ, но он возникнет позже. Прозвище было в ходу уже в начале 1870 годов. Бодлер обыгрывает la boule в стихотворении «Плаванье» из сборника «Цветы зла», хотя прямой связи здесь нет. Зато стоит вспомнить Мюссе. В его «Балладе, обращенной к луне», пленявшей шестнадцатилетних рифмоплетов, была примечательная строфа: