Сезанн. Жизнь - Данчев Алекс

На первом этаже располагался небольшой холл, две комнаты средних размеров, туалет, кухня и тесная кладовка. Одна из комнат служила спальней, другая – столовой. Бóльшая часть верхнего этажа была отведена под мастерскую. Это было большое просторное помещение восемь на семь метров и высотой семь метров от пола до карниза. Стены выкрашены в бледно-серый цвет, пол сделан из сосновых досок. Два окна с юга выходили на нижний сад и открывавшийся за ним пейзаж. Северное окно представляло собой огромную стеклянную стену три метра в высоту и пять в ширину. Верхушки оливковых деревьев на склоне холма в верхнем саду оказались на уровне подоконника. Сезанн жаловался на зеленые рефлексы. «Уже никому нельзя доверить важную работу. Я за свои деньги отстраивал все это, а архитектор не слушал, когда я говорил, чего хочу. Я робкий человек, богемный. Они насмехаются надо мной. А у меня не хватает сил им противостоять. Уединение, вот для чего я создан. По крайней мере, так им меня не достать». Кроме того, он жаловался на красный рефлекс от дымохода дома напротив по улице Бульгон{913}. Эти рефлексы мешали ему работать, как лай собак: les sacrés bougres[99].

В углу рядом с окном располагалась самая интересная деталь интерьера: узкий проем в стене, около трех метров в высоту, с металлической дверцей, словно бы гигантский вертикальный почтовый ящик, – он принимал огромные холсты и отправлял их во внешний мир. Великие художники проживают свою жизнь большими циклами. Сезанн весьма оптимистично рассчитывал писать картины на протяжении тридцати лет{914}. Это намерение чувствовалось в каждом камне здания.

Мастерская была его святилищем. Лишь немногие удостаивались приглашения. Одним из первых, кто побывал в ней, был Жюль Борели, молодой археолог, которому удалось разговорить Сезанна, и разговоры эти были на самые разные темы, от ви́дения Моне до выходок Золя, и даже о стихотворениях Сезанна.

Мы пришли к дому. Он открыл дверь и предложил мне один из белых деревянных стульев на террасе под бледными акациями. Он положил сумку, ящик с красками и холст и сел рядом со мной полюбоваться видом. Над зарослями оливковых и каких-то высохших деревьев виднелся город Экс, залитый розовато-лиловым светом, окаймленный окружающими его холмами, лазурными, текучими. Сезанн вытянул вперед руку и измерил колокольню между большим и указательным пальцем. «Все же как легко ее исказить, – сказал он, – я стараюсь изо всех сил, и все равно мне сложно. У Моне был такой огромный талант, он только глянет и сразу нарисует все в верных пропорциях. Берет отсюда и ставит сюда. И Рубенс так мог».

Я упросил его показать мне мастерскую, и мы поднялись на второй этаж. Я оказался в высоком широком помещении, с голыми стенами, лишенном жизни; огромное окно выходило на оливковый сад. Словно два печальных узника, там стояли две картины на мольбертах. Группа обнаженных фигур, белые тела на лунно-голубом фоне. Голова крестьянина в фетровой шляпе: желтое лицо, ультрамариновые глаза.

Мы вернулись в сад. В прихожей среди двадцати акварелей, синих и зеленых, небрежно раскиданных по полу, я заметил набросок, который Сезанн только что принес с собой. На нем было небо, испещренное яблочно-зелеными лучами…

Мы присели еще немного побеседовать о Моне, Ренуаре и Сислее.

«В отличие от Моне, – говорил Сезанн, – Ренуару не хватает ясности ощущения. Его гениальность мешает ему найти верный метод работы. У Моне видение целостное. Он достигает задуманного и на этом останавливается. Да, Моне – счастливчик. Он приходит к своему прекрасному предназначению. Горе художнику, который ведет войну со своим талантом: тому, кто, быть может, сочинял стихи в юности…»

Тут он вздохнул и рассмеялся, глядя на долину, и окончательно поставил меня в тупик, добавив: «Живопись – забавное занятие».