Мессалина - Рафаэлло Джованьоли (1875, 1885)

– По-твоему, я не прав? – нахмурившись, спросил Калигула.

– Не прав? – совсем растерявшись, переспросил злосчастный децимвир. – Как я могу сомневаться, божественный Цезарь, как я смею?

Больше он не мог вымолвить ни слова.

– Да, Августа сейчас превозносят. Но в чем его заслуги? Уже забыты обманы, преследования, проскрипции и другие злодеяния, которые он совершил, чтобы получить верховную власть. Уже никто не вспоминает, как он был хитер, как водил за нос Ливию, этого Улисса в женском платье! Никто не упрекает его в старческом слабоволии, хотя в последние годы правления он позволил трусливой, коварной и алчной аристократии – этому вампиру, сосущему кровь бедных плебеев, заражающему все общество, – поднять голову настолько, что Тиберий, мой знаменитый, великий предшественник – вот кто был поистине велик! – вынужден был огнем и мечом исцелять государство. Нет, нет, дорогой децимвир! По-моему, Август пользуется незаслуженной славой. Он был всего лишь зазнавшимся шутом, которого окружали толпы глупцов и подхалимов.

В переполненном храме стояла гнетущая тишина. Помолчав, Калигула добавил:

– Мой вам совет, децимвиры: разбейте голову на этой статуе Августа и замените ее другой.

– Неужели они не догадываются, что им нужно сделать? – вдруг пробормотал либертин Калисто.

– Да, да, богоподобный Цезарь! Мы изваяем твою голову и поставим на это место! – подхватил децимвир с такой поспешностью, с какой утопающий хватается за соломинку.

– Благодарю тебя, мой верный Калисто. Спасибо, дорогой децимвир. Да… Я думаю, что мне не следует отказываться от божественных почестей. Если бы мои подданные вспомнили о том, как много я успел совершить всего за один год правления, если бы подумали о том, что я еще смогу сделать для Рима, для империи, для всего мира, то они еще месяц назад должны были построить для меня и алтари, и жертвенники! О неблагодарные, видно, ваши головы так же безмозглы, как кусок камня на этом истукане! Так пусть его судьба станет хорошим напоминанием любому, кто не видит моего превосходства над всеми смертными, даже над императорами!

И, наклонившись к Калисто, он двумя пальцами ущипнул его за щеку, а потом сказал:

– Я знал, как ты меня любишь, как ты проницателен, но я не подозревал, что среди ста тридцати миллионов моих подданных найдется хоть одна признательная душа! Я дарю тебе весь доход имперской казны в провинции Целесирия.

– Благодарю тебя, мой божественный повелитель, – проговорил Калисто, целуя руку Калигулы, – но я просто лучше других знаю твои достоинства и потому не прошу награды за свои слова.

– Я все же вижу, дорогой Калисто, и хотя ты не просишь, я даю!

– Они говорят о каких-то пустяках! – прошептал Авл Вителий на ухо Луцию Кассию. – Подумаешь, всего-то несколько миллионов сестерциев!

– И почему мне в голову не пришла та же идея, которую так ловко использовал этот отъявленный плуг Калисто? – отозвался Луций и от досады прикусил нижнюю губу.

После посещения храма Зевса и Августа император осматривал храмы Юноны Устроительницы Браков, Нептуна и Дианы.

Покидая последний из них, Калигула задержался на мраморной лестнице и, повернувшись к консулам Аквилию Юлиану и Нонию Аспренату, произнес:

– Мне кажется, почтенные консулы, наступило подходящее время провозгласить в сенате решение об обезглавливании всех изваяний в храмах империи. Вернувшись в Рим, вы должны будете заставить это сборище вымогателей искупить их пороки и принять закон, обязывающий водружать мою голову на статуи бывших богов.

– Да будет так! – в один голос воскликнули оба консула.

– Еще я думаю, – продолжал принцепс, спускаясь по лестнице, – установить особый культ моей божественности.

– И правильно сделаешь!

– Какая мудрая мысль!

– Достойнейшее решение!

– Как ты благороден!

– Как ты великодушен!