Всадники - Жозеф Кессель (1967)

– Потому, – отвечал старик, – что властелин земли афганской Мухаммед Захир-шах повелел, чтобы отныне каждый год в день рождения короля, в месяце мизане,[4] лучшие участники бузкаши приезжали бы на самых прекрасных степных скакунах соревноваться в Баграм, рядом со столицей.

– В месяце мизане!

– В ближайший мизан!

– Я поеду смотреть!

– И я поеду!

– Пусть мне даже для этого придется продать мою последнюю овцу!

– Последний мой инструмент!

– Чадру моей жены!

Уже рычали моторы, уже путники взобрались на грузовики, а крики все продолжались и продолжались.

* * *

Кузнец сообщил Гуарди Гуэджу:

– Деревня, где женится мой брат, стоит в стороне от дороги. Так что я пойду туда пешком. А ты, дедушка?

– А я продолжу свой путь, – посмотрел на него Гуарди Гуэдж.

– А куда же он лежит? – спросил кузнец.

– В степи, – отвечал Гуарди Гуэдж. – К тем, кто проводит бузкаши. Решение короля изменит не одну жизнь.

– Ну и что из этого? – опять спросил кузнец.

– Тому, кто знает много историй из прошлого, доставляет большое удовольствие, когда ему удается увидеть, как рождаются новые истории, – сказал Пращур.

Часть первая

КОРОЛЕВСКИЙ БУЗКАШИ

I

ТУРСУН

Заря еще только едва-едва занималась в этой части прилегающей к русской границе провинции Меймене на севере Афганистана.

Старый Турсун лежал на спине, которая у него была такая широкая, что она занимала всю ширину чарпая, деревянного топчана. Он и сам походил на большую деревянную наспех отесанную колоду.

Он уже привык к тому, что по утрам его тело отказывалось сделать малейшее движение, даже самое простое и легкое. Привык к такому ощущению, будто все суставы у него, от ступней до самой шеи, закованы в кандалы, опутаны железными цепями. А кожа его, ороговевшая и словно уже мертвая, не чувствовала ни грубой поверхности, ни веса покрывавшей его ткани.

А потом – неизвестно, как и почему? – постепенно кожа начинала распознавать тепло и швы на мешке, набитом хлопком и служившем матрасом, а под ним – веревочную сетку, натянутую на шершавой деревянной раме. А потом – опять же неизвестно, как и почему? – сустав за суставом, звено за звеном, цепи и кандалы, сковывавшие его, расслаблялись и распадались. Тяжелая, могучая, узловатая, застывшая масса мускулов и костей начинала оживать.

И старый Турсун ждал, ждал, когда тело его соблаговолит начать вновь ему подчиняться. При этом он не испытывал ни нетерпения, ни огорчения. По-настоящему сильный человек должен равнодушно воспринимать невзгоды, с которыми невозможно справиться. Старость, а затем и смерть – вещи неизбежные, не так ли?

Постепенно, как и прежде, каждое утро, но с каждым утром все позднее и позднее, наступил момент, когда старый Турсун почувствовал, что он опять, и на этот раз тоже, владеет всем своим телом. Тогда он медленно положил на края топчана огромные свои мозолистые руки, изборожденные морщинами и напоминающие бугристые корни столетнего дерева, оперся на них и сел. Сидел не долго, ровно столько, сколько нужно, чтобы проверить, как чувствует себя поясница. Боль была обычной по утрам – но с каждым утром все более сильной, все более острой. Турсун тяжело наклонился набок и опустил на глинобитный красноватый пол сперва левую, а потом и правую ногу.

У изголовья чарпая стояли две тяжелые грубые трости. Турсун взял их, и их рукоятки исчезли в его массивных ладонях. Прежде чем воспользоваться ими как рычагами, Турсун сделал минутную передышку. Тут надо было подумать о предстоящей, пронзительной и одновременно обжигающей боли в коленках: эта операция становилась с каждым утром все мучительнее. Причем испытание это надо было выдержать беззвучно, без гримасы, не моргнув глазом. Неважно, что Турсун находился в четырех стенах один. Для него важен был один-единственный свидетель: он сам.