Всадники - Жозеф Кессель (1967)

Вдруг очертания гор и сам небосклон исчезли из его поля зрения. Со всех сторон послышались громкие крики, и он опрокинулся на теперь уже совсем бесформенную груду, в которую превратилась гора тел, брошенная сначала вперед, а потом отброшенная к заднему борту грузовика. Крики резко прекратились. Удивление сменилось страхом. Мотор заглох. Шофер тщетно пытался его завести. Тормоза, выжатые до отказа, бешено скрипели, но не могли сдержать огромную перегруженную машину на подъеме. Она еще не катилась назад, но уже как бы в нерешительности покачивалась туда-сюда, потихоньку сдавая. С каждым мгновением деревянные и металлические части кузова получали все большую нагрузку, превращались в вес, в силу, в волю, неподвластные человеку. Грузовик медленно попятился, медленно сдвинулся на один дюйм, чуть быстрее на второй. До пропасти их оставалось совсем мало… Крики возобновились. Те, кто был в середине кузова, видели только спины да головы соседей и кричали:

– Давай, дайда пайнч![1]

– Чего там делает дайда пайнч? Вцепившись в борта машины, люди отвечали: – Дайда пайнч правильно все делает.

– Он у нас вроде бы расторопный и умелый.

– Да поможет ему Пророк!

– Аллах да вразумит его!

Все эти восклицания и слова одобрения были обращены к подростку, почти ребенку, ехавшему снаружи, прицепившись к заднему борту грузовика, рядом с тормозным башмаком, приблизительно такого же роста и веса, как он сам.

При первом же толчке он соскочил на землю. И теперь отцеплял башмак от крючьев, которыми тот был прикреплен к машине. Грузовик стал пятиться быстрее. Теперь и колеса пришли в движение. Еще один оборот колеса и дальше – падение в бездну. «Дайда пайнч» заблокировал левое колесо, оказавшееся в самом опасном положении. Грузовик покачнулся раз, другой, третий и замер, перегородив дорогу.

Спереди и сзади его послышались нетерпеливые сигналы клаксонов. Из кабины грузовика высунулась голова водителя в чалме. Он крикнул:

– Всем слезть! Подталкивайте сзади и не залезайте в машину, пока я не скажу.

Пассажиры поспешно слезли на землю. Когда пришел черед старика, его сосед, кузнец с густыми черными волосами, сказал ему:

– Сиди, сиди, дедушка. В тебе веса-то нет совсем никакого. Легче птички.

Двигатель заработал, и грузовик проехал вверх, до очередной разъездной площадки. Пассажиры один за другим взобрались на свои места на брезенте. Кузнец вернулся на место рядом со стариком: он был сильный и потому мог делать что хотел. Запыхавшийся, он произнес довольным тоном:

– Уж я толкал, толкал, устал как черт. Даже бояться забыл, до того старался, а поначалу страх был велик.

– А чего ты так боялся? – спросил старик.

– Как чего, смерти, – отвечал кузнец.

– Не надо было, – тихо промолвил старец.

– Легко сказать, – порывисто, но с почтением возразил кузнец, – но легко только таким, как ты, когда и так уже одной ногой стоишь в могиле.

– Неизвестно, кто ближе к ней стоит, сынок, – возразил старец, – ведь ты ее боишься.

– Как и все… – воскликнул кузнец.

– Вот-вот, – подтвердил старик. – А смерть только в этом и состоит, в великом страхе перед ней.

Кузнец задумчиво почесал совершенно ороговевшим от постоянного контакта с наковальней большим пальцем свои густые черные брови.

– Не понимаю, – произнес он с тревогой в голосе.

– Это ничего, сынок, – ответил старец.

Лицо его было таким иссохшим, что прочесть на нем какое-нибудь выражение было уже совершенно невозможно. Испещренная, изрезанная, изрытая глубокими складками кожа напоминала мелкую-мелкую сетку, в которой затерялись, запутались серо-голубые глаза. Но кузнецу показалось, что по мелким морщинкам, от одной к другой, по иссохшим чертам лица, хотя тонкие, как нити, бесцветные губы и не пошевельнулись, пробежало нечто вроде дрожи, некое сочувствие, отчего во взгляде старца мелькнула искорка. Не поняв ничего больше, кузнец все же почувствовал себя увереннее.