Всадники - Жозеф Кессель (1967)

Слова Гуарди Гуэджа вызвали у него в памяти образ старого, некрасивого, даже уродливого деда, и впервые в голову ему пришла мысль, что вот с этих же мест и с таким же ощущением счастья окидывал тот долгим взглядом степь и что была она для него, как вот сейчас для Турсуна, великой страницей мудрости, на которой каждая неровность, каждая ложбина были словно буквами в алфавите вечности.

– Скажи, – задумчиво спросил Турсун, – ты видел столько разных земель и людей, но многие ли из них полюбились твоему сердцу?

Гуарди Гуэдж слегка покачал головой.

– Много мест есть на свете и много людей, достойных любви, – заметил он. – Ты не находишь?

– Нет, – возразил Турсун. – Нет. Друг для всех – значит ни для кого не друг.

– Ну а что и кто были дороги для тебя? – спросил Гуарди Гуэдж.

– Вот это, – показал Турсун на степь. – И еще прекрасные кони. И несколько хороших чопендозов.

Мальчик вернулся из деревни. Он вытащил из юрты скамью, потом – тяжелый, грубо сколоченный стол.

– Скоро ты, о Пращур, сможешь подкрепиться, – произнес Турсун.

Оба они сели рядом, лицом к плато и к простиравшейся ниже плато бескрайней равнине. Солнце медленно опускалось. На гребнях далеких холмов двигались стада овец. Черными силуэтами выделялись на фоне неба верховые пастухи с ружьями. Некоторые из них играли на тростниковых дудках. В степной тиши до Турсуна доносились их примитивные и ясные мелодии. Он с детства привык к этим жалобным звукам. Для него они были одним из элементов сумерек. Но тут ему вдруг показалось, что он никогда не ощущал печали и одиночества этих мелодий, и почувствовал где-то глубоко в груди нестерпимую пустоту и холод. И неожиданно спросил:

– Скажи, Пращур, как называется та местность возле Кабула, где будет проходить Королевский бузкаши?

– Баграм, – сказал Гуарди Гуэдж.

– Велико ли там поле? – спросил опять Турсун.

Старик ответил вопросом на вопрос.

– А почему ты не захотел сам повидать его? Тебе ведь предложили, как я полагаю, поехать вместе с чопендозами, чтобы достойно представить там ваш край.

– Слишком стар я стал, – глухим, грубым голосом ответил Турсун.

– Не так-то ты и стар, – возразил Гуарди Гуэдж. – Ты же ведь страдаешь от сознания, что стареешь.

– Объясни получше, – сказал Турсун.

– Настоящая старость, – объяснил Гуарди Гуэдж, – наступает, когда кончаются все мучения. Когда забываются муки гордости, не остается больше никаких сожалений, когда перестаешь огорчаться. Старость не завидует силе своей собственной крови.

Турсун наполовину выпрямился, опершись руками на шершавую поверхность стола, и вопросительно посмотрел на своего собеседника:

– Почему ты говоришь мне это? Почему?

Не спуская своих утративших возраст глаз с горизонта, Гуарди Гуэдж ответил:

– Ты ненавидишь своего сына, своего единственного сына, как никогда и никого не ненавидел, потому что не Турсун, а Уроз швырнет, быть может, обезглавленную тушу козла в меловой круг к ногам короля.

Голова старого чопендоза слегка склонилась, и он еще сильнее оперся о стол своими огромными ладонями.

– Ты не можешь простить Урозу, – продолжал старец, – что он вместо тебя поскачет на Бешеном коне, хотя ты же сам и подарил его сыну.

Неукротимая шея Турсуна склонилась еще ниже.

– И, желая отомстить сыну, изуродовал счастливое лицо мальчика, – закончил Гуарди Гуэдж.

Турсун откинулся на скамью, ослабевший, сломленный. Посадив вечного сказочника на круп своего коня, он приблизил к себе истину. И понял теперь: именно этого ему в глубине души и хотелось.