Киммерийское лето - Слепухин Юрий Григорьевич (1983)

— Ой, спасибо… — испуганно прошептала Ника. — Такой подарок, мне даже неловко… А что это за камень?

— Я не помню, она мне называла. Он меняет цвет — вечером кажется красным, видишь, как темное вино, а на солнце такой сине-зеленый. Нравится?

— Конечно, нравится, как ты можешь спрашивать, — зачарованно отозвалась Ника, пытаясь поймать камнем отсвет елочных огоньков. — Дима, а ты заметил, что ты сейчас сказал?

— Что именно?

— Ты сказал, что это кольцо для твоей будущей жены.

— Ну, конечно. А что?

Ника помолчала, опустив глаза.

— Я просто… не совсем тебя поняла, ты действительно хочешь, чтобы я… стала твоей женой?

— А кем же я могу хотеть чтобы ты стала! — изумленно воскликнул Игнатьев.

— Да, но…

— Никион, я не понимаю тебя, — сказал он, не дождавшись продолжения.

— Нет, просто… Ты ведь мне никогда не говорил… об этом, — отозвалась она едва слышно.

— Вот те раз! А о чем же я тебе говорил в Солдайе?

— Ты сказал, что… любишь меня, но насчет того, чтобы мне выйти за тебя замуж. Наверное, все-таки полагается спросить?

— Разумеется, но я просто считал, что это само собой понятно! — Он подсел ближе и взял ее за руки. — Никион, ты согласна стать моей женой?

Она встретилась с его глазами, подняв наконец свои, цепенея от непонятного страха и чувствуя, как с каждым ударом сильнее и тревожнее начинает колотиться сердце.

— Да, — шепнула она. — Да, да, я согласна!

— Когда?

Нике стало еще страшнее. Что она должна была сказать? В каком-нибудь романе героиня на ее месте, вероятно, ответила бы «сейчас, сию минуту»; но она вовсе не была героиней, ей было очень страшно — страшно самой ступить за какую-то запретную черту и еще страшнее сделать или сказать что-то не так. Что она должна была сказать?

— Когда ты захочешь, — прошептала она наконец еще тише, уже на грани обморока.

— Давай, знаешь… — Игнатьев набрался храбрости: — Через год!

Ника помолчала, подумала и ничего не поняла.

— Но почему через год? — спросила она удивленно и немного обиженно.

— Я все-таки хотел бы, чтобы ты поступила в университет в этом году.

— Прекрасно, я тоже. Но при чем тут…

— Помешает, — лаконично сказал он.

— Ты думаешь?

— Безусловно.

— Ну… может быть. Но я ведь могу и не поступить?

— Тогда мы поженимся раньше, — сказал Игнатьев и пояснил: — Как только провалишься, понимаешь?

Ника подумала, что уж что-что, а это устроить будет совсем не трудно.

— Хорошо, — согласилась она и добавила мечтательно: — Если провалюсь, пойду в дворничихи. Тебя не шокирует жениться на дворничихе?

— В дворничихи — зачем? — спросил он оторопело.

— А иначе ведь не пропишут в Ленинграде, — объяснила Ника.

— Ну да, — возразил он, — чего это тебя не пропишут к мужу?

— Ох, верно, я и забыла, что ты будешь моим мужем. — Ника счастливо засмеялась. — Ужасно тебя люблю, Дима!

Он долго смотрел на нее, словно видя впервые. Каким простым, каким легким и радостным оказалось то, чего он так боялся! Боялся подсознательно, пряча свой страх и от самого себя, и от Ники, которая там, в Свердловском аэропорту (он ведь это видел), напрасно ждала, чтобы он повел себя как мужчина…

— Иди ко мне, — шепнул он, и она очутилась в его руках так же легко, и просто, и естественно, словно иначе и быть не могло, словно каждый из них жил до сих пор только ради этой минуты. Ника замерла, прижавшись лицом к его груди, как притаившаяся зверушка или ребенок, он чувствовал тепло ее легкого быстрого дыхания, и ему страшно было пошевелиться, чтобы не спугнуть счастье, прильнувшее к нему с такой доверчивой готовностью.