Киммерийское лето - Слепухин Юрий Григорьевич (1983)

Она вышла из подъезда, щурясь от солнца и раскачивая за дужку очки, стараясь казаться спокойной и немного скучающей. Адамян поспешил к ней, уже издали разводя руками в немом восхищении.

— Куда же вы намерены идти? — сказала Ника небрежно, не глядя на него.

Он сказал, что, пожалуй, отказывается от намерения знакомиться с Москвой, потому что настоящая Москва, в общем-то, ограничена бульварным кольцом, а ехать сейчас туда, в центр, в переполненном транспорте или каком-нибудь грязном такси… и вообще, все эти толпы, бодро идущие на приступ разных там ГУМов и ЦУМов… стоит ли? Ника, хотя и слегка задетая слишком уж открыто выраженным пренебрежением к московской толпе, ответила, что, пожалуй, и впрямь ехать в центр сейчас не стоит.

— Сходим на Ленинские горы, — предложила она. — Это совсем близко, а народу там сейчас, наверное, не так уж много. И оттуда хорошо все видно. Где смотровая площадка, знаете?

Адамян сказал, что не знает, но горит желанием узнать, и они медленно пошли по направлению к Университетскому проспекту.

Внешне все было пока вполне нормально — Адамян больше говорил, она больше слушала; они просто шли рядом, и он даже не пытался снова взять ее под руку, чего она втайне боялась; и все-таки Нику не покидало странное ощущение неослабевающей тревоги — словно между ними неуклонно возрастало какое-то опасное напряжение. Она не могла даже определить сейчас, приятно ей это или неприятно, — она только чувствовала, что с ней происходит что-то никогда еще не происходившее до сих пор…

Потом это как-то прошло Дойдя до смотровой площадки, они молча постояли у парапета, глядя на подавляющую своими необъятными просторами панораму Москвы — она начиналась у них под ногами, за излучиной реки, за спортивными сооружениями Лужников, и уходила в задымленную зноем даль своим морем крыш, куполами церквей и шпилями высотных зданий.

— Да, столица мира, — проговорил задумчиво Адамян и тронул Нику за локоток.

— Я понимаю, конечно, что это банально, но мне на этом месте всегда вспоминаются пушкинские слова про Москву, — сказала она, в молчании отшагав по аллее сотню шагов. — Все-таки лучше про нее никто не написал… Вы стихи любите?

Адамян пожал плечами.

— Я сам их пишу… когда бывает тяжело на душе.

— Как странно, — сказала Ника, помолчав. — Никогда не могла бы себе представить, что у вас может быть тяжело на душе. Вы производите впечатление такого счастливого человека.

— И счастливому может быть иной раз тяжело, — возразил Адамян, — но я вообще далеко не из счастливых, Вероника, это лишь обманчивое впечатление. Вы знаете, мне почему-то ваше имя хочется произносить с неправильным ударением: Вероника! Так оно звучит совершенно по-итальянски, словно корень этого имени — Верона Вы ведь знаете, что такое Верона?

— Да, это город в Италии, — не совсем уверенно сказала Ника.

— А чем он знаменит? Ну-ка?

Ника подумала и пожала плечами.

— Забыли, забыли, — укоризненно сказал Адамян. — А между тем это родина Джульетты…

— А, да, — небрежно сказала Ника, будто и в самом деле вспомнив эту подробность. Ей было неловко вдвойне — за свое невежество, во-первых, и еще потому, что в словах Адамяна ей почудился какой-то намек, нескромный или насмешливый — она не могла разобраться. Чтобы уйти от опасной темы, она спросила:

— Так какие стихи вы пишете? — И добавила, тоже стараясь быть смелой и ироничной: — О любви, надо полагать?

— Конечно, — кивнул Адамян. — О чем же еще писать стихи? Об урегулировании положения на Ближнем Востоке?

— Что ж, почитайте что-нибудь, — небрежно сказала Ника и понюхала сорванную веточку. — Нет, правда, я хочу послушать наши стихи.