Горменгаст (переводчик Ильин) - Пик Мервин (2014)

– Почему млечного? – спросила Ирма – не оттого, что ей хотелось снизить уровень разговора, но из привычки задавать прямые вопросы. Сколь бы ни поглощали ее тайны куда более важные, мозг Ирмы, стоявший, так сказать, особняком от дел, коими занималась душа, совершал, наподобие комара, собственные небольшие полеты – задавал пустые вопросы, разыгрывал глупые шутки – лишь для того, чтобы, когда его одернут, возвратиться на место и подчиниться на время голосу глубинной ее сути.

К счастью, Кличбору отвечать на этот вопрос не пришлось, поскольку Доктор поманил рукой двух господ в мантиях, и те подняли распростертого просителя с ковра и отнесли, точно деревянное изваяние, в освещенный свечами угол, где его поджидало уютное кресло с пышными зелеными подушками.

– Будьте так добры, господа, усадите больного в кресло, а я его осмотрю.

Мантиеносцы опустили негнущееся тело. Оно лежало – плоско, как доска, – всего только и опираясь, что головою о спинку кресла и каблуками о пол. Между этими оконечностями подсунули толстые зеленые подушки, чтобы они, как бы подпирая доску, приняли на себя вес маленького человечка; впрочем, никакого веса подушкам принять на себя не пришлось, так что пышности своей они не утратили.

Было во всем этом нечто страшненькое, и это нечто нимало не умерялось сияющей улыбкой, застывшей на лице пациента.

Роскошным движением Доктор сорвал с себя бархатный сюртук и отбросил его, как бы не имея в нем более надобности.

Затем он начал, точно фокусник, закатывать шелковые рукава.

Ирма с Кличбором застыли прямо за ним, вплотную. К этому времени кладези такта, из которых черпали профессора, почти обмелели, и вся орава стояла, наблюдая, в полном молчании.

Доктор отлично это сознавал, но проявлял свое знание, не говоря уж об удовольствии, вызываемом тем, что за ним наблюдают, разве что легким подрагиваньем.

Происшедшее изменило характер приема. Стихийная веселость и ощущение полной свободы получили едва ли не смертельный удар. На некоторое время – хоть кое-какие шутки еще звучали, а бокалы и наполнялись, и опустошались, – в зале воцарилось уныние, так что и шутки отпускались, и вино глоталось совершенно машинально.

Однако теперь, когда первая краска стыда сошла с Профессорских щек; теперь, когда смущение стало лишь головным, когда у них нашлось занятие (ибо невозможно было устоять перед зрелищем, которое являл собой Прюнскваллор – стройный, в шелковой рубашке с закатанными рукавами, тонкий, как аист, с розовой, как у девушки, кожей, в очках, мерцавших пламенем свечей), – теперь, когда у них появилось все это, душевное равновесие стало возвращаться к Профессорам, а с ним и надежда – надежда, что вечер не погублен безвозвратно, что он еще держит для них в запасе – раз Доктор занялся их парализованным, по всяческой видимости, коллегой, – хоть капельку столь редкого в их жизни безрассудства, от которого у Профессоров уже чесались языки: ибо впервые за двадцать лет, повторяли они себе, им выпал случай нарушить бесконечный ритм Горменгаста, ритм, который, что ни вечер, направлял стопы их на запад – на запад, в их двор.

Они стояли в совершенном молчании, следя за каждым движением Доктора.

Прюнскваллор заговорил. Разговаривал он, казалось, с собой, хоть голос его, слышный и тем из людей в мантиях, что стояли в самых задних рядах, был определенно несколько громче, чем можно было бы счесть необходимым. Он шагнул вперед, одновременно подняв руки вровень с плечами и с быстротой профессионального пианиста поиграв в воздухе пальцами – вверх-вниз.

Затем соединил ладони и принялся поперечно потирать одной о другую. Глаза его были закрыты.