Горменгаст (переводчик Ильин) - Пик Мервин (2014)

И Стирпайк, споро пронизывая разнообразные всполохи, слышал, как нарастает шум дождя. Он добрался до места, очень похожего на перешеек: до коридора с выходящими во внешнюю тьму круглыми окнами по сторонам. Эту аркаду, или крытый проход, – перешеек, соединявший два колоссальных, раскидистых каменных массива, освещали расположенные через более или менее равные промежутки светильники, и первой шла огромная, позеленевшая от времени масляная лампа с фитилем, широким, как бараний язык. Стеклянный шар ее выглядел пугающе уродливо – желобчатый, с отколовшимся на нижней кромке обода куском. Однако цвет лампы был совершенно особенным – вернее, цвет ее стекла, когда оно освещалось, как сейчас, изнутри. Сказать, что он был индиговым, – значит, не дать никакого представления ни о его густоте и сочности, ни о подводном либо пещерном свечении, наполнявшем своим аэром эту часть аркады.

Иными были другие две лампы с шарами мрачно багровым и айсбергово зеленым, создававшие там, куда достигал их свет, арены не менее театральные. Темные, как гагат, застекленные круглые окна также были не лишены своеобразия. По слепой черноте этих фланговых глазниц тянулись нити дождя, которые, казалось, не движутся, но, точно струны арфы, натянуты поперек чернильных иллюминаторов – эти нити, эти струны воды горели за стеклом синевой, горели багрецом, горели зеленью, ибо лампы обращали стекла иллюминаторов в витражи. И в красках их присутствовало нечто змеиное – ядовитое, чужеродное, нездоровое и безжалостное; цвета окон претворились в цвета морского змея, а из-за окон, расположенных по другую сторону прохода, слышалось протяжное шипение рептильного дождя.

И пока Стирпайк торопливо шел этим проходом, тень его меняла окрас. По временам она обгоняла его, как бы норовя поспеть на какое-то рандеву раньше отбрасывающего ее тела; по временам волоклась за ним, скользя у его каблуков, преследуя, меняя темный свой цвет.

Оставив позади перешеек и снова проникнув в континент камня, континент, в просторы которого он углублялся с каждым шагом, с каждым вдохом, Стирпайк выбросил из головы все мысли о Двойняшках и странном их поведении. До этой минуты ум его был по большей части занят догадками о причинах бунта сестер и предварительными планами их устранения.

Но у него имелись дела более безотлагательные и одно, первейшее, – в особенности. С завидной легкостью избавил молодой человек свой разум от их светлостей и впустил в него Баркентина.

Тень Стирпайка теперь тянулась справа от него. Она взошла по лестнице. Пересекла площадку. Спустилась по трем ступенькам. Некоторое время она тащилась по пятам за своим создателем, потом обогнала его. Она двигалась с ним вровень, а там вдруг сгустилась и полезла на стену, и голова ее, следуя высоким своим путем, поднялась над полом на двенадцать футов – туда, где профиль тени обретал временами волнистость, проплывая по густой паутине, набившейся в стыки стены с потолком.

А затем великанская тень задрожала, съехала вниз и потекла чуть впереди Стирпайка, пока, наконец, не расползлась и не исчахла – уродец, смутный и страшный, указующий путь к покоям, в которых завершится, на некоторое время, этот поход.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Баркентин сидел в своей комнате, подтянув колено иссохшей ноги к подбородку. Волосы, нечистые, как засоренная мухами паутина, свисали ему на лицо, сухое, безжизненное. Кожа, такая же грязная, с как бы илом забитыми складками, растрескавшаяся, точно сыр, вся в обесцвеченных пятнах, тоже была суха – засушливая местность, безводная, как Луна, – и все же посредине ее располагались зловредные озера, лютые, налитые влагой глаза старика.

За разбитым окном в дальнем конце комнаты стыли застойные воды замкового рва.