Горменгаст (переводчик Ильин) - Пик Мервин (2014)

Судя по расстояниям, которые ему приходилось покрывать, минуя пустые залы, и судя, в частности, по отдаленности комнатки с камином от коридора изваяний (служившим единственным, какой он сумел отыскать, входом в некогда привычный мир), огонь, который Флэй разжигал в своей комнате, не навлекал на него никакого риска. Если бы кто-то, говоря теоретически, увидел встающий над заброшенной частью замка дым и проникся хоть каким-то любопытством, отыскать трубу, из которой дым исходит, а после – еще и дорогу к лежащей во многих саженях под трубой комнате этому гипотетическому наблюдателю было б не легче, чем лягушке сыграть на скрипке.

В комнатке своей господин Флэй наслаждался студеными зимними вечерами комфортом, какого не знал никогда. Не приучи его к одиночеству время лесного изгнания, проводимые здесь долгие дни наверняка показались бы ему невыносимыми. Однако ныне отшельничество стало частью натуры Флэя.

Безмолвие Безжизненных Залов, подобно безмолвию наружных снегов, казалось беспредельным. То была своего рода смерть. Сама необъятность пустых пространств, сам неисследованный лабиринт, делавший это безмолвие словно бы зримым, способны были дыбом поднять волосы на загривке любого, кто не привык давным-давно к одиночеству. Господин Флэй, несмотря на множество предпринятых им вылазок в этот мертвенный мир, в эти заброшенные области Горменгаста, так никогда и не смог установить их границ. Правда, после долгих поисков, при которых он так или иначе руководствовался указаниями Титуса, ему удалось найти ступеньки, ведшие в коридор изваяний, но, кроме них да еще нескольких запертых дверей, из-за которых слышались голоса, иных пограничных пунктов, соединяющих его мир с миром других людей, он так и не отыскал.

И все же, в один ранний утренний час, когда Флэй возвращался к себе после набега на кухню, произошло событие, сделавшее остаток зимы менее одиноким, хоть и более страшным. Когда коридор изваяний остался в миле, если не больше, за Флэем, уже далеко углубившимся в свои владения, он надумал вдруг оставить обычный свой путь по узкому, длинному проходу на восток, и исследовать другой коридор, который, как ему представлялось, мог бы в должное время привести его в обжитую им часть замка.

Следуя этим коридором, Флэй, по своему обыкновению, оставлял на стенах грубые меловые пометки, которые не раз уже помогали ему возвращаться в знакомые места.

После часа, примерно, извивов и поворотов, перекрестков и произвольных предпочтений одного прохода другому, одного извилистого спуска другому, ведущему к коридору пошире холодному скату, Флэя прошиб пот от испуга, вызванного одной только мыслью, что без принятых им мер предосторожности он мог бы и не найти дорогу назад. Он понимал, что, если бы не меловые отметины, отыскать ее было бы невозможно. Внезапно голод напал на него. И в ту же минуту, заметив, что свеча его почти догорела, он вытащил из-за пояса, за который неизменно затыкал с полдюжины их, новую, присел на пол, приладил ее, уже зажженную, рядом с собой и, раскрыв длинный, с узким лезвием нож, отрезал краюху хлеба.

Справа и слева от него сгущалась чернильная тьма. Флэй сидел в таинственном ореоле свечного мерцания, лицо его, лохмотья, руки и волосы заливал трагический свет. Тень тяжело нависала за ним на стене. Он вытянул ноги и как раз собрался опять откусить от краюхи, когда услышал раскат хохота.

Если бы не жуткая мощь этого смеха и не тот факт, что донесся он сзади – из-за стены, к которой прислонился Флэй, ему не оставалось бы ничего, кроме как счесть услышанное воплем безумия, раздавшимся в собственной его голове – чем-то, различенным слухом сознания.