Демоны Хазарии и девушка Деби - Узиэль Меир (2008)

Но он с трудом улыбался, боясь испортить вечер своим слишком большим напором. Одним движением он расстелил одеяло на траве, подняв в воздух несколько листьев и катышков пчелиного помета.

Эсти обняла свое нагое тело руками. «Холодно», – сказала.

Он сбросил кожаную куртку, перевернул кверху подкладкой и тоже расстелил на одеяле. «Иди ко мне» – сказал, и потянул ее вниз, на одеяло, именно так, как миллиарды раз во все времена, и лег на нее, и она обняла его беззвучно. Им стало жарко, и кожаная куртка, используемая, как прикрытие, была отброшена.

Он кончил, истек, жалея, что не разделся полностью, жалея, что не продолжал гладить кожу девушки, чтобы продлить наслаждение, жалея, что попросил ее коснуться руками его столь победительно торчащего члена. Он удивлялся собственной глупости, почему отказался от прикосновения ее губ к нему: она ведь вчера сказала: «Только не это. Никогда».

Он опрокинулся на спину. Эсти легла сверху, вовсе не сердясь, чем удивила Давида. Он просунул руку под ее штаны, пытаясь проникнуть под пояс верности, и снова удивился крепости этого приспособления.

Она приподнялась на миг, груди ее сверкали всей своей красотой и великолепием, без всякого прикрытия, и посмотрела на его штаны, где виднелось маленькое пятно. С беспокойством сказала ему тихим голосом: «Посмотрите, это оставляет пятно на коже».

Он тоже посмотрел туда. Это были замшевые штаны, и он надеялся, что когда это высохнет, он сотрет пятью влажной щеткой. Они снова обнялись.

«Теперь мне холодно», – сказала она, потянула куртку из-под них и накрылась ею. Это был удивительный, прекрасный, незабываемый миг для обоих в тот год, в том маленьком месте, в государстве Хазарии, точно в этот сегодняшний день тысячу лет назад.

«Я люблю ее», – думал Дуди про себя и чувствовал невероятную полноту чувств. Жаль, что не сказал ей этого вслух, ибо малышка Эсти, счастливая до смешного, лежала, словно бы в сладком плену, на его плоской груди, на его поясах, которые кололи ее минуту назад, оставив синяки, и спрашивала себя, любит ли он ее. Он этого не сказал, ибо сказал вчера, но ей это нужно было сегодня. Жаль, что не сказал этого.

Ничего не случилось. Он сказал ей это назавтра, и потом много раз в течение многих лет, но почему этот идиот не сказал ей это в тот вечер. Жаль каждого случая, когда можно сказать – «Я люблю тебя», и, вот же, экономят на этом.

Она решила не спрашивать его об этом, а спросила о его братьях и сестрах. Чем занимается его отец? Чем – мать? Откуда они? Надо же рассказать своей матери, чтобы не кричала на нее: «Что? Три дня и три ночи вы вместе, и ты еще не знаешь, кто он?»

Холод становился невыносимым, и ветер усилился, неся шум древесных крон леса. Эсти оделась. И Дуди накрыл себя курткой, луна в небе была почти полной, и ярко светила. Шорохи слышались со сторона дощатого забора, но это не был медведь, а тысячи кроликов в полях, и шум усиливался время от времени, слышался визг и трепыхание, когда одна из десятков лисиц хватала кролика, лисиц, размножающихся с быстротой на кроличьей пище и жирных гусей, которых было несть числа в полях. Эти лисицы попадали в ловушки, расставленные Гади, во множестве. И он вместе с Малкой снимали с них шкуры с большой осторожностью, сушили их, растянув на досках. Вместо глаз вставляли полированные шарики черного камня, хвосты же расчесывали и хранили от любого ущерба. Ловушки были полны лисиц каждый день, и за это Гади и Малка благодарили Бога молитвой-песнопением охотников-хазар на арамейском языке, где одна строка была особенно любима и в переводе звучит так: «Даже легкую птичку без тебя, Господь, мы не поймаем».

Дважды в году, когда приходили караваны купцов за медом и воском, извлекались из склада также шкуры и продавались весьма дешево, почти даром, ибо купцы должны были заработать свою часть, продавая шкуры крупнейшим продавцам шкур.