– Золотые слова – золотые слова, молодой человек! – воскликнул он, мягко улыбаясь. – Изобретайте, созидайте, добивайтесь совершенства! Да, такова наша задача! Я это превосходно знаю! Не принимайте меня, ради всего святого, за пустого брюзгу – вечно и всем недовольного циника, у которого ни таланта, ни веры. Нет, я работаю, – и, оглянувшись вокруг, понизил голос, словно доверяя мне заветную тайну, – работаю день и ночь. Я давно приступил к своему творению! Нет, я не Моисей, я лишь бедный, скромный художник, но был бы счастлив, если бы мне удалось подарить ручеек красоты нашей томимой жаждой земле. Не сочтите меня воплощением самонадеянности, – продолжал он, заметив у меня улыбку, вызванную горячностью, с какой он откликнулся на мою праздную болтовню. – Сознаюсь, я в том состоянии духа, когда кажешься себе способным на великие дела. В такую ночь, как нынче, у меня предельно натянуты нервы: я грежу наяву! Когда над полночной Флоренцией гуляет южный ветер, он словно выпускает на волю души многочисленных шедевров, запертых по ее галереям и церквам; вместе с лунным светом он проникает и в мою тесную мастерскую, и сердце мое бьется так сильно, что мне уже не до сна. Знаете, нет дня, чтобы я не добавил чего-либо к своему замыслу. Вот и сегодня я почувствовал, что не могу заснуть, пока не побеседую с духом Буонарроти.

Он, по-видимому, превосходно знал историю Флоренции и местные предания, разливаясь con amore [102] о ее прелестях. Из его слов я понял, что он давно уже живет в этом пленительном городе и полюбил его всем сердцем.

– Флоренции я обязан всем, – заявил он. – Только здесь стал я жить подлинно духовной жизнью. Все греховные помыслы, все мирские стремления одно за другим отхлынули от меня, и со мной остались лишь мой карандаш, мой маленький альбом (он похлопал себя по карману) и преклонение перед подлинными мастерами – подлинными либо благодаря своей чистоте, либо благодаря своему могучему таланту!

– И много вы успели за это время? – поинтересовался я из самых добрых чувств.

Он ответил не сразу.

– Да, если говорить об этом не в банальном смысле, – сказал он наконец после длительной паузы. – Я решил никогда не выставлять то, что несовершенно. Все, что в моих работах было удачно, я осваивал, и это давало мне силы для новых полотен, а неудачное – его всегда предостаточно – я с благоговением уничтожал. Могу не без удовлетворения сказать, что ни на гран не увеличил в мире количества хлама. Хотите доказательства моей принципиальности? – Тут он резко остановился и посмотрел мне в глаза таким потрясающе честным взглядом, словно собирался сразить меня наповал. – Я не продал ни одной своей картины! «И в мыслях мне претило торговать». Помните эту строку из Браунинга? [103] Я ни разу не осквернил свою мастерскую ходульной, торопливой работой ради денег. Она – храм труда, но и храм покоя! Искусство – вечно! Когда работаешь ради себя, приходится, конечно, спешить. Но, работая ради искусства, времени жалеть нельзя.