Джен Эйр - Бронте Шарлотта (1847)

У мисс Темпл всегда было какое-то спокойствие в манере держаться, величественность в облике, изысканность в языке, что исключало всякое проявление с ее стороны горячности, возбужденности, раздражительности, и эти качества заставляли других, кто смотрел на нее и слушал, сдерживать открытые проявления радости и лишь тихо благоговеть перед ней. То же самое ощущала теперь и я. Но Хелен Бёрнз меня совершенно поразила и удивила.

Приятное чаепитие, яркий огонь, доброта и само присутствие ее любимой наставницы или, может быть, нечто большее, чем все это, вызвали к жизни в Хелен Бёрнз новые силы. Они проснулись и заиграли. Вначале они проявили себя в порозовевших щеках, которые раньше я видела неизменно бледными и бескровными, потом влажно заблестели ее глаза, которые внезапно приобрели красоту более уникальную, чем у мисс Темпл, красоту, которая заключалась не в ярком цвете глаз, не в длинных ресницах, не в тонких, словно карандашная линия, бровях, а в выразительности, подвижности, лучистости. Потом пришли в движение ее одухотворенные уста и полились слова из какого-то неведомого мне источника. Как у девочки четырнадцати лет могло быть такое большое и такое сильное сердце, чтобы все время сдерживать бивший в ней чистый родник необыкновенного красноречия? Именно такое впечатление произвели на меня слова Хелен в тот памятный вечер. Ее дух, казалось, торопился пережить в короткий промежуток времени столь многое, на что другим требуются долгие годы.

Они говорили о вещах, о которых я и понятия не имела – о народах и минувших временах, о дальних странах, о тайнах природы, разгаданных или разгадываемых… Потом они заговорили о книгах. Как же много они прочли! Какой же запас знаний накопили! Оказалось, им знакомы многие французские имена и авторы. Но мое изумление достигло высшей точки, когда мисс Темпл спросила Хелен, находит ли та время вспомнить латынь, которой обучил ее отец, и, достав с полки книгу, попросила Хелен прочесть и пересказать ей страничку Вергилия, и Хелен выполнила ее просьбу. Мое преклонение перед Хелен, в тот момент, разрослось до немыслимых пределов. Не успела Хелен закончить, как зазвенел колокольчик, известивший, что пора спать. Никакие задержки не допускались, и мисс Темпл обняла нас обеих и, прижав к груди, промолвила:

– Господь вас благослови, дети мои.

Хелен она задержала в своих объятьях немного дольше, чем меня, и отпустила ее с большей неохотой. Именно Хелен провожала она взглядом до двери и из-за Хелен снова печально вздохнула, и из-за нее смахнула со щеки слезу.

Придя в спальню, мы услышали голос мисс Скэтчерд, которая проверяла наши личные ящички. Она только что выдвинула ящик Хелен Бёрнз, и, когда мы вошли в помещение, Хелен была встречена грозным выговором, и ей было сказано, что завтра ей приколют на плечо все те вещи, которые она неряшливо сложила.

– У меня действительно был жуткий беспорядок, – шепотом сказала мне Хелен. – Я собралась навести порядок, да забыла.

Наутро мисс Скэтчерд крупными буквами написала на куске картона слово «неряха» и, словно церковную филактерию, повесила ей на лоб, на высокий, нежный, умный и добрый лоб Хелен. И Хелен носила картонку до вечера – безропотно, не возмущаясь, рассматривая это как заслуженное наказание. Как только мисс Скэтчерд ушла из школы, я подбежала к Хелен, сорвала картонку и швырнула ее в огонь, потому что, мной целый день владел гнев, на который Хелен была неспособна. Он жег мне душу, и слезы, горячие и крупные, то и дело скатывались у меня по щекам. Зрелище того, с каким печальным смирением она носит эту надпись, доставляло мне невыносимую душевную боль.