Анна Павлова. Десять лет из жизни звезды русского балета - Харкурт Альджеранов

Я кое-как оделся, нашел трико и туфли и, выбежав из дому, добрался до ближайшей остановки автобуса за пять минут вместо обычной четверти часа. Мы проехали Палмерс-Грин, Вуд-Грин, продвигаясь невыносимо медленно, пока, наконец, не добрались до Камден-Тауна. «Возьми такси», – посоветовали мне, но их не было. Нигде не было видно ни одного такси – автобусы, трамваи, грузовики, тачки, телеги, только не такси. Я спросил водителя трамвая, как мне добраться до Норт-Энд-роуд.

– Ближайшее место, до которого мы доедем, – это другая сторона Хит, – ответил он. – Но это ближайшее место, до которого вы сможете добраться отсюда.

Так что я сел в трамвай, а от конечной станции побежал – мимо «Джек Строз Касл»[2], все дальше и дальше, мимо «Олд Булл» и «Буш» и, наконец, очутился у ворот Айви-Хаус. Я миновал подъездную аллею, позвонил в колокольчик и стал ждать, стараясь отдышаться и ощущая холодную нервную дрожь, хотя сильно вспотел на палящем солнце. Темная дубовая дверь медленно отворилась, в затемненном холле стоял светловолосый мужчина в рубашке с короткими рукавами и с любопытством смотрел на меня, помаргивая светло-голубыми глазами. Он любезно предложил мне пойти переодеться и спросил, не хочу ли я размяться в ожидании, когда мадам будет готова меня принять.

Меня провели через холл, заполненный чемоданами, упакованными к гастрольной поездке. Я переоделся в небольшой спальне и прошел в студию. Эта студия прежде была бальным залом, и широкая лестница, которая вела из зала, поднималась на галерею, проходившую поверху. Там были две стеклянных двери, одна из них вела в холл, а другая – в гостиную; сквозь дальнее окно мне был виден сад. Вдоль левой стены стоял станок, напротив – огромное зеркало, которое, казалось, занимало все пространство стены.

Единственную мебель составляли рояль и несколько стульев. В студии был еще один танцовщик, также ожидавший просмотра, молодой австралиец, присланный Чекетти. Делая упражнения у окрашенного в кремовый цвет станка, я обратил внимание на хрупкую фигурку в нефритово-зеленой шали, проскользнувшую по галерее наверху, – я старался усерднее обычного делать упражнения на случай, если Павлова видит меня. Несколько минут спустя нам сказали, что мадам уже идет и что она сначала посмотрит мальчика от Чекетти. Я ждал снаружи, когда закончится просмотр, затем наступила моя очередь. Я снова вошел в студию, там была сама Павлова, облаченная в бледно-розовый хитон, трико и балетные туфли, на ее обнаженные плечи была накинута легкая шаль. Она была готова приступить к работе, как только закончится просмотр. Несмотря на всю свою простоту, она казалась созданием, принадлежащим иному миру. Ее черные волосы, разделенные на пробор посередине, сильно приглаженные и забранные в узел на затылке, ее большие темно-карие блестящие глаза, рот, уголки которого чуть приподнимались, когда она улыбалась в знак приветствия, в сочетании с прекрасными пропорциями ее стройного тела, казалось, придавали ей вид эльфа. Ее царственная осанка невольно наводила на мысль, что ты находишься в присутствии великой личности.

Справа от нее сидел светловолосый человек, Виктор Дандре, ее муж, а слева – Пиановский, ее балетмейстер. Я прихватил с собой кое-какие ноты, но некому было играть, и мне пришлось танцевать без аккомпанемента. Я все время ощущал на себе внимательный взгляд темно-карих глаз Павловой, пока исполнял русский танец, и мне удалось довести его до конца не упав. Затем она спросила:

– Знаете ли вы чардаш?

– Немного, мадам, – ответил я и исполнил несколько па венгерского танца.