Ада, или Радости страсти. Семейная хроника - Владимир Набоков (1969)

– Скоровато она утешилась, – заметила Марина, намекая на смерть графа, года два назад убитого в пистолетной дуэли на Бостонском Выгоне.

– Она женщина веселая и привлекательная, – сказал Грег.

– И всего лет на десять старше меня, – подхватила Марина.

Тут внимания матери потребовала Люсетта.

– Кто такие евреи? – поинтересовалась она.

– Отпавшие христиане, – ответила Марина.

– А почему Грег еврей? – спросила Люсетта.

– Почему-почему! – сказала Марина. – Потому что родители у него евреи.

– А его дедушка с бабушкой? А arrière[50] дедушка с бабушкой?

– Милая моя, я, право, не знаю. Твои предки были евреями, Грег?

– Ну, я не уверен, – ответил Грег. – Иудеями – да, но не евреями в кавычках, – я хочу сказать, не водевильными персонажами или купцами-выкрестами. Они перебрались из Татарии в Англию пять веков назад. Вот, правда, маминым дедушкой был французский маркиз, который, сколько я знаю, принадлежал к католической вере и был помешан на банках, акциях и драгоценностях, вот его, пожалуй, могли бы прозвать un juif.

– Кстати сказать, это ведь не такая древняя религия, как другие, верно? – спросила Марина (повернувшись к Вану в смутном намерении перевести разговор на Индию, в которой она была танцовщицей задолго до того, как Моисей – или как бишь его? – родился на лотосовых болотах).

– Какая разница… – начал Ван.

– А Белле (так Люсетта звала гувернантку) тоже падшая христианка?

– Какая разница! – воскликнул Ван. – Кого заботят эти избитые мифы, кому теперь важно – Юпитер или Яхве, шпиль или купол, московские мечети или бонзы и бронзы, клирики и реликвии, и пустыни с белеющими верблюжьими костьми? Все это – прах и миражи общинного сознания.

– А с чего вообще начался этот дурацкий разговор? – осведомилась Ада, поднимая голову от уже наполовину украшенного таксика, или dackel’я.

– Mea culpa,[51] – с видом оскорбленного достоинства пояснила мадемуазель Ларивьер. – Я всего-навсего сказала на пикнике, что ветчинные сэндвичи, возможно, не привлекут внимания Грега, потому что евреи и татаре свинины не едят.

– Вообще-то римляне, – сказал Грег, – римские колонизаторы, которые в давние времена распинали евреев-христиан, вараввинов и прочих горемык, тоже не ели свинины, но и я, и дедушка с бабушкой едим за милую душу.

Употребленный Грегом глагол озадачил Люсетту. С целью иллюстрации Ван сомкнул лодыжки, вытянул руки в стороны и закатил глаза.

– Когда я была маленькой девочкой, – сварливо сказала Марина, – месопотамскую историю начинали учить чуть ли не с колыбели.

– Не всякая маленькая девочка способна выучить то, чему ее учат, – отметила Ада.

– А мы разве месопотамцы? – спросила Люсетта.

– Мы гиппопотамцы, – откликнулся Ван и прибавил: – Пойдем, мы еще не пахали сегодня.

Одним-двумя днями раньше Люсетта потребовала, чтобы он научил ее ходить на руках. Ван держал ее за лодыжки, а она медленно продвигалась на красных ладошках, по временам с кряхтением плюхаясь лицом в землю или останавливаясь, чтобы скусить ромашку. Так, протестуя, скрипуче затявкал.

– Et pourtant, – сказала, поморщившись, гувернантка, не выносившая резких звуков, – а ведь я дважды читала ей переложенную Сегюром в сказку шекспировскую пьесу о злом ростовщике.

– Она еще знает переделанный мною монолог его безумного короля, – сказала Ада:

Ce beau jardin fleurit en mai,

Mais en hiver

Jamais, jamais, jamais, jamais, jamais

N’est vert, n’est vert, n’est vert, n’est vert,

n’est vert.

– Здорово! – воскликнул Грег, буквально всхлипнув от восторга.

– Не так энергично, дети! – крикнула Марина Вану с Люсеттой.

– Elle devient pourpre, она побагровела, – заметила гувернантка. – Я вас уверяю, эта неприличная гимнастика нимало ей не полезна.