Ада, или Радости страсти. Семейная хроника - Владимир Набоков (1969)

There, he said, was the wood.

This is where Peter kneeled,

That’s where the Princess stood.

No, the visitor said,

You are the ghost, old guide.

Oats and oaks may be dead,

But she is by my side».[77]

24

Ван сожалел, что, поскольку на Lettrocalamity (давняя шуточка Ванвителли!) по всему миру наложен запрет и даже название его обратилось в сверх-сверхвысших (в британском и бразильском понимании) слоях общества, к которым принадлежали Дурмановы и Вины, в «неприличное слово», а самому ему пришли на смену изощренные суррогаты, да и то лишь в тех необходимейших «обиходных приспособлениях» – телефонах, моторах – где еще? – ну, в общем, во множестве разных машинок, на которые простонародью остается только облизываться, пуская слюни и дыша учащеннее, чем охотничьи псы (ибо это довольно длинное предложение), – что, стало быть, по всем этим причинам даже такая ерунда, как магнитофоны, коими столь любили забавляться его и Адины предки (у князя Земского, державшего гарем из школьниц, стояло в нем по одному близ каждой кровати), нигде больше не производятся, разве только в Татарии, изготовляющей «миниречи» (говорящие минареты), устройство которых сохраняется в строжайшей тайне. Когда бы общественные приличия и общее право позволили нашим эрудированным влюбленным привести в рабочее состояние таинственный ларчик, однажды найденный ими на их волшебном чердаке, они смогли бы записывать (и слушать восемь десятилетий спустя) не только арии Джорджо Ванвителли, но и разговоры Вана Вина с его любимой. Ниже мы приводим образчик того, что им удалось бы ныне прослушать, усмехаясь, смущаясь, печалясь, дивясь.

(Рассказчик: летним днем, наступившим вскоре за тем, как их слишком ранний и роковой во многих смыслах роман вошел в поцелуйную фазу, Ван и Ада направлялись к Ружейному Павильону, alias[78] Стрелковый Тир, на верхнем этаже которого они обнаружили крохотную, украшенную в восточном духе комнатку с мутными стеклянными ящиками, где хранились некогда – судя по очертаниям темных отпечатков на выцветшем бархате – кинжалы и пистолеты; милый, меланхоличный приют, несколько затхловатый, с мягкой софой у окна и чучелом парлуганского филина на полке, соседствующим с пустой пивной бутылкой, оставленной каким-то прежним, уже покойным садовником, – сам этот сорт давно позабыт, на бутылке значилось: 1842.)

– Только постарайся не звякать, – сказала она, – за нами следит Люсетта, которую я когда-нибудь придушу.

Они прошли через рощицу и миновали грот.

Ада сказала:

– Официально мы с тобой двоюродные по матери, а двоюродным разрешают жениться особым указом, если они обязуются стерилизовать первых пятерых детей. Правда, ко всему прочему свекор моей матери приходился братом твоему деду. Так?

– Так мне, во всяком случае, говорили, – безмятежно ответил Ван.

– Недостаточно дальние, – задумчиво пробормотала она, – или все же достаточно?

– Чем далее, тем удалее.

– Странно – я увидела этот стишок написанным фиолетовыми буквами, прежде чем ты превратил их в оранжевые, – всего за секунду до того, как ты облек его в звуки. Облек, облик, облако. Словно клуб дыма, предваряющий выстрел далекой пушки.

– Физически, – продолжала она, – мы скорее двойняшки, чем кузены, двойняшки же, да и обычные брат с сестрой, пожениться, конечно, не могут, а если попробуют, так их посадят в тюрьму и «охолостят».

– Если только, – откликнулся Ван, – их не определят особым указом в кузены.

(Он уже отпирал дверь – зеленую дверь, по которой им предстояло так часто лупить бескостными кулаками в их позднейших раздельных снах.)