Марш Радецкого - Йозеф Рот (1925)

«Нужно сказать ему что-нибудь любезное», – взволнованно думал он. «Шницель был сегодня великолепен!» – в спешке осенило его. И он это произнес. Доктор улыбнулся. «Он улыбается совершенно по-штатски, этот тип!» – подумал полковник. И внезапно вспомнил, что среди них был еще один человек, незнакомый доктору. Тротта, конечно! Он вступил в полк, когда доктор ушел в отпуск. Полковник зашумел:

– Наш новичок, Тротта! Вы еще друг друга не знаете!

И Карл Йозеф приблизился к полковому врачу.

– Внук героя Сольферино? – спросил доктор Демант.

Никто бы не заподозрил в нем столь точного знания военной истории.

– Он все знает, наш доктор! – вскричал полковник. – Настоящий книжный червь!

И первый раз в жизни подозрительное слово «книжный червь» так отменно понравилось полковнику, что он еще раз повторил его: «книжный червь» – тем ласкающим тоном, каким обычно произносил только: «Настоящий улан!»

Все снова уселись, и вечер продолжался обычной чередой.

– Ваш дед, – сказал полковой врач, – был одним из замечательнейших людей в армии. Вы его еще знавали?

– Нет, я уже не знал его, – отвечал Карл Йозеф. – Его портрет висит у нас дома в кабинете отца. Когда я был маленьким, я часто его рассматривал. А его слуга, Жак, все еще у нас.

– Что это за портрет? – спросил полковой врач.

– Его писал один из друзей юности моего отца, – сказал Карл Йозеф. – Это удивительный портрет. Он висит довольно высоко. В детстве мне приходилось взбираться на стул, чтобы его рассмотреть.

Несколько секунд они молчали. Затем доктор сказал:

– Мой дед был шинкарем, евреем-шинкарем в Галиции. Слышали вы о Галиции? (Доктор Демант был евреем. Во всех анекдотах фигурировали полковые врачи-евреи. В кадетском корпусе тоже учились два еврея. Они потом поступили в пехоту.)

– К Рези, к тетке Рези, – вдруг крикнул кто-то.

И все повторили:

– К Рези! Идем к Рези!

– К тетке Рези!

Ничто не могло испугать Карла Йозефа больше, чем этот призыв. В течение недель, полный страха, он ждал его. Все подробности последнего посещения публичного дома фрау Хорват еще оставались у него в памяти. Все! Шампанское, которое, казалось, состояло из камфары и лимонада, рыхлое, мясистое тесто девушек, кричащая краснота и сумасшедшая желтизна обоев, запах мышей, кошек и ландышей в коридоре, потом изжога двенадцать часов подряд. Тогда не прошло еще и недели, как он вступил в полк, и это было его первое посещение борделя. «Любовные маневры!» – говаривал Тайтингер. Здесь он был вожаком. Это входило в обязанности офицера, с незапамятных времен заправлявшего клубом. Бледный и тощий, придерживая рукой саблю, длинными, осторожными и тихонько позвякивающими шагами ходил он от столика к столику по салону фрау Хорват, крадущийся заимодавец горьких радостей. Киндерман был близок к обмороку, слыша запах обнаженных женщин, – женский пол вызывал у него тошноту. Майор Прохазка, стоя в уборной, честно старался засунуть толстый, короткий палец себе в рот. Шелковые юбки фрау Рези Хорват шуршали одновременно во всех углах дома. Ее большие черные глаза перекатывались без определенного направления и цели на широком, мучнистом лице; белые и крупные, как клавиши, блестели зубы ее вставной челюсти. Траутмансдорф из своего угла преследовал каждое ее движение малюсенькими, проворными зеленоватыми глазами. Наконец он встал и засунул руку в вырез платья фрау Хорват. Рука потерялась там, как белая мышь среди белых гор. А Полляк, тапер, сидел согнувшись, настоящий раб музыки, за черным отсвечивающим роялем, и на его руках, которые барабанили по клавишам, тихонько постукивали крахмальные манжеты; как охрипшие флейты, сопровождали они жестяные звуки рояля.