Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк (1996)

А их поводырю, подумал он, нужна карта. Промокнув написанное рукавом рясы, Йорг обернулся к ларю, достал из-за него свернутый лист пергамента и, придерживая локтями, развернул. Перед ним был результат долгого труда при свечах, которым он занимался раньше по завершении дневных служб, но теперь дневных не служили, и переход к этому труду для него знаменовался созерцанием того, как удаляется его невольный информатор, Сальвестро. На самом верху приор изобразил извилистую линию, а над ней старательно нарисовал некое подобие волн. Среди волн, напоминая пару когтистых лап, стремящихся уцепиться за берег материка, находились два острова, один из которых – Узедом. Чуть пониже шли леса, прорисованные уже намного лучше, церкви с маленькими заостренными колоколенками, горы, реки, города. За зиму Йорг заметно поднаторел в этом деле. Сверху вниз бежала толстая линия, огибая леса, уходя на восток, где она пересекала горы и становилась зигзагообразной. В месте, где сливались реки, чернела клякса – там перо запнулось, выдавая его нерешительность – тот путь выбрать или этот? – и пергамент впитал чернила, а затем, когда выбор стал ясен, линия сделалась тонкой, как лезвие бритвы, неукротимо продвигаясь к югу. Эта линия обозначала дорогу.

В последующие недели все замерло в сумрачном ожидании. Зима начала скатывать свой подмокший покров с истерзанных морозом лужаек, земля становилась все мягче почвы, зимняя серость, отдираясь от небес, падала вниз дождем. С материка уже дули порывы теплого ветра, теряя над Ахтервассером почти все свое тепло, однако на Узедоме их все равно воспринимали как признаки наступающей, но еще далекой весны. Небо все никак не могло выбрать нужный оттенок голубизны, торопливо меняло цвета, время от времени возвращаясь к серому, и тогда на землю проливался дождь и опускались несчастные птицы – зяблики, малиновки, стрижи, крикливые вороны, – ища укрытия между голыми ветвями деревьев и среди побитых непогодой вечнозеленых кустарников. Капли дождя шлепались о землю со звуком «шплу-у-ут», может быть, чуть тише и мягче. После этого выглядывало мерцающее солнце – дразнящее, рождающее беспокойство.

– Ну почему вы в этом участвуете? Разум его помутился, вы, брат, знаете об этом лучше любого из нас, – мягко, но решительно увещевал его Герхард.

– Его душа измучена, он страдает за всех нас, – говорил брат Ханно, указывая на дальний конец здания капитула, на церковь, которая снова начала ронять свои камни в море: зимой мороз сковывал глину, а теперь она размякла, поплыла, раствор опять крошился, между плитами пола побежали ручьи. Статуи ангелочков нарушали стройность рядов, наклонялись над парапетами, отрывались от постаментов, обретали свободу, падали… С погодой нельзя не считаться.

А Георг добавлял:

– Сам святой Христофор и тот дрогнул бы под таким бременем.

Они поймали его в здании капитула, где он уединился, чтобы собраться с мыслями, а может, и помолиться: раскрасневшиеся от ветра лица, грубая щетина.

– Он сумасшедший, наш приор, – сказал Герхард. – Ханс-Юрген, это правда.

Они искали его поддержки; он знал, что так будет. Ханс-Юрген, видя, как они бродят по двору, выходят из дортуара, появляются откуда-нибудь из-за угла – а за зиму, благодаря перешептываньям и бесконечным совещаниям, ряды сторонников Герхарда умножились, – вдруг вспоминал о каких-то срочных делах и скрывался в противоположном направлении. Он не желал вступать с ними в разговоры.

– Нет, – коротко ответил Ханс-Юрген.

Герхард, сокрушенно качая головой, бормотал:

– А эти разбойники… Он приютил их, заставил послушников им прислуживать…

– Мы ценим вашу преданность, Ханс-Юрген, – вмешался Георг. – У вас здесь нет врагов.

– Наш приор не был с вами до конца откровенен, Ханс-Юрген, – настаивал Герхард. – Островитяне знают больше, чем говорят, о том, что ростом поменьше…

– Сальвестро? Он раскаялся.