Мазохизм. Юнгианский взгляд - Лин Коуэн (1982)

… на большой картине, написанной маслом… Прекрасная женщина, совершенно обнаженная под накинутым сверху меховым манто, расположилась на кушетке, облокотившись на нее левой рукой. Ее губы тронуты игривой улыбкой, ее густые волосы стянуты в греческий узел и покрыты белоснежной пудрой. Ее правая рука играет хлыстом, тогда как левая рука бесстрастно покоится на лежащем у ее ног мужчине, похожем на преданного раба, на верного пса. Хорошо очерченная поза прекрасно сложенного мужчины говорит о его безропотной меланхолии и беспомощной страсти; он смотрит на женщину фанатичным горящим взглядом мученика[25].

В этом отрывке описано, как «извращение» отражается в живописи, т. е. проявление «мазохизма» в изобразительном искусстве. Здесь обнаженная женщина в мехах полулежит на кушетке с хлыстом в руке: «мазохизм» пробуждается не в стереотипном образе садиста, а в виде соблазнительной, властной богини. В данном случае «мазохист» принимает образ распростертого почитателя и смиренного раба, полностью увлеченного и поглощенного этим воплощением величия, сходным с олимпийским, когда «беспомощная страсть» еще не превратилась ни в «психическую импотенцию», ни в меланхолическую приверженность сексуальному «подчинению».

Выразив в своей пионерской работе симпатию к мазохизму, Краффт-Эбинг опередил свое время, тогда как Мазох, в сердце – греческий язычник, в другом смысле далеко от него отстал. Мазох не выносил ледяной сексуальности и высокой нравственности викторианской эпохи, а также строгого высокого стиля Северной Европы[26]. Его Венера, богиня любви, живущая в теплой эротической атмосфере юга, говорит главному герою:

…вы лелеете тайную, чисто языческую страсть к жизни. Вы – современные люди, дети рассудка, вы не можете начать ценить любовь как чистое блаженство и божественную безмятежность; такая любовь для таких людей, как вы, по существу становится несчастьем, ибо, пытаясь стать естественными, вы становитесь вульгарными. Природа – ваш враг. Улыбчивых греческих богов вы превратили в чудовищ, а меня – в порождение зла. Вы можете предать меня анафеме, проклясть меня или принести в жертву на своем алтаре, как безумных вакханок, но если кто-то из вас рискнет поцеловать меня в мои темно-красные губы, ему придется, посыпав голову пеплом и надев рубище, стать отшельником и босиком отправиться в Рим, и там замаливать свой грех, пока он не освободится от проклятья и снова не увидит зеленые ростки жизни, тогда как вокруг меня вечно цветут розы, фиалки и мирты. Оставайтесь в своих северных туманах и христианской бесчувственности и оставляйте свой языческий мир, чтобы оказаться погребенными под лавой и камнями. Не откапывайте нас; не для вас строилась Помпея, не для вас были построены и наши виллы, наши бани и наши храмы. Боги вам не нужны – в вашем климате они замерзнут насмерть[27].

Нет ничего удивительного в инстинктивной реакции протеста Леопольда Захер-Мазоха против мазохизма, когда его современник Краффт-Эбинг воспользовался его именем для обозначения этого явления. Мы можем себе представить, как глубоко ощущал предательство Мазох: с его точки зрения, Краффт-Эбинг – а теперь и весь мир – неправильно понимает и неправильно истолковывает его произведения. Страсть и желание, теперь называемые «мазохизмом», воспламенявшие и наполнявшие его социальную философию, теперь подлежат осуждению, а его утонченная эстетическая чувственность подвергнута холодному и пристальному исследованию как сексуальное отклонение.