Человек в Высоком замке (сборник) - Филип Киндред Дик (2010)

Это было великим моментом в моей жизни, Юлиана. Гордость за свой труд! Они не просто и не только говорят слова. До них, до наци, все смотрели на физическую работу сверху вниз, и я не был исключением. Трудовой фронт положил конец такому отношению. Я впервые совсем иначе взглянул на свои руки.

Он говорил так быстро, что акцент вылезал гораздо сильнее. Ей даже было трудно разобрать, что он говорил.

— Мы жили тогда в лесистой местности, в северной части Нью-Йорка, жили, как братья распевали песни, строем шли на работу. В нас жил воинский дух, но направленный на восстановление, а не на разрушение. Это были самые лучшие дни — восстановление после войны — аккуратные, бесконечные ряды общественных зданий, квартал за кварталом совершенно новая часть Нью-Йорка и Балтимора. Теперь-то эта работа уже в прошлом. Крупные картели, такие как «Нью-Джерси Крупп и сыновья» завладели сценой. Но это не наци, это прежние европейские воротилы. Слышишь? Нацисты, подобные Роммелю или Тодту в миллион раз лучше, чем промышленники, такие, как Крупп, и банкиры, все эти пруссаки. Их всех следовало бы загнать в душегубки. Всех этих фраеров в жилетках.

«Но, — подумала Юлиана, — Теперь уже эти джентльмены в жилетках закрепились навечно, а вот твои кумиры, Роммель и доктор Тодт, они вышли на сцену сразу же после прекращения военных действий для того, чтобы расчистить развалины, построить автострады, запустить промышленность. Они даже позволили жить евреям, что было удивительно, но это была приманка, чтобы привлечь их к работе. Пока не наступил сорок девятый год… и тогда, гудбай, Тодт и Роммель, на заслуженный отдых. Разве я не знаю всего этого, разве я не слышала всего этого от Фрэнка? Ты ничего не можешь рассказать мне о жизни под властью наци: мой муж был и есть еврей. Я знаю, что доктор Тодт был скромнейшим и добрейшим из всех когда-либо живших людей. Мне известно, что все, что он хотел сделать, это обеспечить работой, честной, достойной уважения работой миллионы отчаявшихся американцев с потускневшим взором, мужчин и женщин, копошившихся после войны в развалинах. Я знаю, что он хотел увидеть приличное медицинское обслуживание, курорты, где можно было бы провести свой отпуск, и приличное жилище для всех, независимо от расы. Он был строитель, а не мыслитель, и в большинстве случаев ему удавалось создать то, что он хотел — он фактически добился этого. Но…»

Какая— то беспокоившая ее мысль, раньше бывшая где-то в глубине создания, теперь поднялась на поверхность.

— Джо, эта книга, «Саранча…», разве она не запрещена на Восточном Побережье?

Он кивнул.

— Так как же ты умудрился ее прочитать?

Что— то именно по этому поводу беспокоили ее.

— Они ведь до сих пор расстреливают людей за то, что они читают…

— Все зависит от социальной группы, от доброй армейской нарукавной повязки.

Значит, так оно и есть. Славяне, пуэрториканцы и всякие поляки были наиболее ограничены в том, что можно было читать, делать, слушать.

Положение англосаксов было намного лучше. Для их детей существовала даже система народного образования, они могли посещать библиотеки, музеи, концерты.

Но даже для них «Саранча…» была не просто редкой книгой, она была запрещена, и для всех в равной степени.

— Я читал в уборной, — сказал Джо, — и прятал под подушкой. Да я и читал ее потому, что она запрещена.

— Ты страшно смелый, — сказала она.

— Да? — отозвался он. — Ты, похоже, подтруниваешь надо мной.

— Нет.

Он чуть расслабился.

— Вам здесь, ребята, легко. У вас безопасная, бесцельная жизнь, вам нечего совершать, не о чем беспокоиться. Вы вдали от основного потока событий, вы — осколки былого, верно?

Он насмешливо посмотрел на нее.

— Ты сам убиваешь себя, — сказала она, — своим цинизмом. У тебя одного за другим забирали твоих идолов, и теперь у тебя нет ничего, чему бы ты мог посвятить свою любовь.

Она протянула ему вилку, он взял.