Bxoд в плен бесплатный или Расстрелять в ноябре - Иванов Николай Федорович

Две косички, улыбка, распахнуты руки,Словно хочет спасти, оградить и обнять,Дочь навстречу спешит после долгой разлуки,Но не может никак до меня добежать.Я и сам не хочу. Прерываю виденье.Слишком горько и больно мне видеть тот бег.Я за тысячи верст заточен в подземелье,И охранник сквозь смех говорит про мой грех.Ах, как ночи длинны, как тревожны рассветы,Каждый день нас готов разлучить навсегда.Здесь бессильны молитвы, смешны амулеты,Все седее виски и белей борода.На коленях стою лишь за то, что позволилТвоим малым сердечком коснуться беды…Дописать не мог. Слишком тяжело и больно. И это не старый стих двадцатилетней давности. Это — сегодня. Чувствую: буду думать о детях — надорву сердце…

— Эй, ты чего? — вновь заглядывает в лицо Борис. — Что случилось?

Очнулся. По щекам текут слезы. Это — плохо. Это — нервы. Встаю, ухожу к двери, упираюсь лбом в дубовые жерди.

— Перестань, Николай, — прочитав листок со стихами, просит Борис. — У меня, между прочим, тоже дочь.

Не буду. Больше не буду. Сам вижу, что отчаяние совсем рядом и готово наброситься голодной собакой. А у меня впереди еще месяц, целых тридцать дней. Не может быть, чтобы наши сидели сложа руки, у нас профессионалы, они знают цену времени. Что-то наверняка происходит. И единственная отрада, что семья знает больше про поиски, чем мы сами.

Пытаюсь заглянуть через масксеть в небо. Оно чуть-чуть прокалывается сквозь неподвижную листву. Но небо — далеко. А вот над головой по-прежнему дубы, уложенные в перекрытие блиндажа. Они тоже сопротивляются смерти, выдавливая из своих обрубленных тел ростки-побеги. Но темнота и сырость довершают дело, начатое топорами и пилой, — они выходят худосочными, бледными. Словно не из дуба, а из подвальной картофелины…

Стряхиваю видения, сравнения, слезы. Я еще не обрублен и не спилен. И за меня бьются.

— Махмуд, раскинь карты. Посмотрим, кто из нас в этой жизни останется в дураках.

Тому играть не хочется, но интуитивно научились: если просят — то надо, какие бы кошки у тебя самого ни скребли на душе. Но выбрасываем карты машинально, не запоминая ходов и тут же забывая, кто сколько раз выиграл. Тупое, механическое движение рук. Голова забита другим.

— Все, больше не хочу, глаза болят, — на этот раз просит Махмуд, и теперь я принимаю его просьбу.

Водитель укладывается на нары, и вдруг отмечаю, какими мы сделались маленькими, усохшими. Особенно Борис, который никогда не отличался крупным телосложением, а сейчас вообще не виден под одеялом. Какой я? Глянуть бы на себя в большое зеркало, при хорошем свете. О бороде когда-то тоже мечтал, да дольше трехдневной щетины дело не продвигалось. Сейчас хоть мети как помелом.

Начинаю ходить по землянке, не давая себе зацикливаться на прошедшем.

— Слушай, туфли снять не можешь? — вдруг раздраженно спрашивает Махмуд. — Гремишь, как на плацу.

Ребята тоже взвинченны. Когда-то я летал в командировку к ракетчикам-стратегам, которые сидят у кнопок «пуск» под землей. Так вот у них как только кого-то начинало раздражать пятнышко на рубашке напарника или даже запах изо рта, расчет тут же меняли. Наш «экипаж» вряд ли заменяем, поэтому…

Поэтому снимаю туфли, облачаюсь в шлепки водителя. Шаги стали бесшумными. Так же бесшумно вдалбливаю себе: «Держаться, держаться, держаться».

16

Шью впотьмах корсет. Из-за почек. Впервые узнал, где они находятся, — думал, стылость высосала всю спину, но она продолжала и продолжала, да еще с болями, что-то тянуть по бокам.

— Это почки, — провел углубленное медицинское освидетельствование Борис.

Лежать, несмотря на нары, все холоднее. Угли дают спасение часа на два, остальное время боремся с холодом зарядкой. Давно присматривался к одеялам, достаточно элегантно задрапировавшим стены, потом плюнул на последствия, взял осколок зеркала.