Мистер Эндерби изнутри - Энтони Бёрджесс (1963)

Одного чемодана оказалось достаточно для одежды и бритвенных принадлежностей. Лосьоны, и кремы, и спреи, которые она велела купить, — все это Эндерби решил бросить: никому никогда больше уж не захочется его нюхать. Теперь встал вопрос о ключах от квартиры, где оставалась пара коробок, набитых набросками и заметками. Машинописный экземпляр «Ручного Зверя» заперт в ящике ее личного секретера, пусть там остается. Его, мрачно признал Эндерби, занимало больше содержание, чем форма, а содержание было украдено и исковеркано. Пусть это послужит для него уроком. И он теперь щурился в лунном свете в поисках сумочки Весты, плоского серебряного конвертика, куда она — женщина, которая с остаточной шотландской экономностью терпеть не может что-либо выбрасывать, — вывалила в тот вечер всю кучу хлама из черной сумочки из серой сумочки из белой сумочки из синей сумочки. Серебряную сумочку, еще больше посеребренную светом, он увидел на тумбочке возле ее кровати. Неуклюжей балериной подкрался на пуантах, но, как только собрался схватить, Веста быстро перевернулась, вытянулась на постели по диагонали, голая тонкая рука серебряным засовом упала на столик, на сумочку. Эндерби нерешительно замер, стоял, затаив дыхание, гадая, хватит ли у него духу рискнуть. Тут она с той же скоростью перевернулась на спину, впрочем, левую руку оставив на тумбочке, и заговорила из глубокого сна.

— Пит, — сказала она. — Пит, сделай так еще раз. Ох, Пит, обалдеть, черт возьми. — Акцент грубый, с намеком скорее на Горбалс[118], чем на Эскбэнк; вдобавок спящая Веста начала прибегать к грязным терминам, предполагавшим крайнюю развязность. Эндерби в ужасе слушал, успокоив в конце концов нервы соображением, что спящему все позволено, даже некрофилия. Он не стал предпринимать попыток вытащить сумочку из-под серебряной руки; возможно, в квартиру удастся войти без ключа. Совершить проникновение, как говорится. Теперь ему хочется совершить бегство, причем поскорей.

Пока он нашаривал дверную ручку, скрытую под норковой шубой, висевшей на дверном крючке, возникло впечатление, будто она почти что воспряла от сна; в конце какого-то длинного коридора ствола головного мозга Эндерби резко, предупредительно звякнул какой-то звонок. Он ее успокоил словами и звуком:

— Брарррх. Просто иду в уборную. — Последние адресованные ей слова при тихо взятой под руку норке. Она что-то буркнула, облизнулась, потом, как бы удовлетворенная, начала опускаться к более глубоким уровням сна. Эндерби открыл дверь и вышел. Секунду постоял, успокаивая громкое сердце, испытал осторожное ликование в предчувствии, что скоро, в самолете, испытает полное, ничем не ограниченное ликование.

Когда он взвешивал чемодан, оплачивал груз, покупал на автобус билет, зашевелился стих:

Мачеха Запада…

Эндерби с волнением ждал, когда образы попадут в фокус, — Император и Папа, пантомима одной и той же дамы, больше никакого красного мяса после изобилия на рычащей арене, старая сука-волчица с отвисшими сосками, большой задний двор с разбитыми колоннами в ожидании мусорщика; Эндерби с нетерпением ждал рифмованных строчек. Город, голод. Дальше ничего.

Мачеха Запада, наипродажнейший там-там-там город

Из всех. Пользуясь сукой-волчицей,

Ромул и Рем утоляют там-там-там-там голод,

Там-там из сточной канавы водицей.