Белый саван - Антанас Шкема (2006)

Когда все закончилось, я произнес:

– Оденься.

И пока она приводила себя в порядок, я не отрывал взгляда от семафора. Того самого семафора, покосившегося, с выбитыми сигнальными стеклами, с нацарапанными на нем ругательствами, с нарисованным сердцем. Повернулся я к ней как-то очень нерешительно.

– Ну, с тобой все в порядке? – спросил я.

– Ты порвал мне платье, – ответила Йоне и заплакала навзрыд.

– Идем домой. Ты держись рядом. Я тебя не трону, – проговорил я, уставясь в землю. Мы вместе вернулись в город. Понемногу она перестала плакать, слышалось только равномерное шмыганье носом. У веранды мы остановились.

– Не сердись, – попросил я. Потом тихо прибавил: Ты могла бы подождать?

– Чего? – поинтересовалась Йоне. И мне полегчало от этого вопроса.

– Я очень люблю тебя, Йоне. Понимаешь, я погорячился, когда-нибудь позже все тебе объясню. Ты могла бы подождать, пока я устроюсь, подьтттту себе место? Больше я так не буду. Обещаю.

Дрожащей рукой я дотронулся до руки Йоне, и она не отняла ее.

– Я женюсь на тебе, Йоне. Хорошо?

– Хорошо, – отозвалась она. И поцеловала меня в щеку.

– Иди спать. Завтра встретимся у озера. Договорились?

– Договорились.

И я ушел домой. Больше я уже не видел, не чувствовал и не слышал убаюкивающей ночи.

Конечно, любовь наша продолжалась. Три года. Мы встречались в сосняке, здесь, в Аукштойи Панямуне, в орешниках Еси, в моей комнате, у моего друга. И когда я начал обманывать Йоне, то все еще верил: в один прекрасный день мы поженимся.

Маленький городок. Серое озеро в котловине. Осушаемые болота, где по-прежнему бродили аисты, покрикивали чибисы, и порой слышались стенания утопленников, этих загубленных душ. Старый, разбитый, осклизлый тротуар. Трогательные в своей беспомощности маски. Духовой оркестр пожарного общества играл танго «Пантера» в темпе похоронного марша. Веранда в доме нотариуса. Семафор. Моя юность – прорвавшаяся стихотворением про повешенных и первой любовью.

Они втроем сидят в раздевалке на скамье и курят. Joe, Stanley, Гаршва.

– На следующей неделе отправляюсь в Филадельфию, – замечает баритон Joe.

– Зачем? Небось, девочка? – осведомляется Stanley. От него слегка попахивает. Он глотнул Whiskey. Stanley седой, хотя ему всего двадцать семь. У него дрожат руки, красный нос выдает наклонности его дедушки – обанкротившегося шляхтича из-под Мозыря. Он прямой и какой-то плоский. Stanley знает по-польски лишь несколько слов: DziQkujQ, ja kocham, idz srac[39] и почему-то zasvistali-pojechali.

– Нет. Меня радиофон из Филадельфии приглашает. Они оплатят дорожные расходы, питание и отель, да еще в карман положу двадцать пять долларов.

– Ты их в банк положишь, – заверяет Stanley.

Круглое лицо Joe покрывается румянцем.

– Ну уж, разумеется, на ликер тратить их не собираюсь.

– А чего ж тогда краснеешь?

Joe сжимает кулак.

– Гороховая каша, – говорит Stanley и глубоко затягивается, жадно втягивая в себя сигаретный дым.

– Joe хочет петь. И это вовсе не смешно, – замечает Гаршва.

– А мне всегда смешно, когда разевают рот, – спокойно возражает Stanley.

– А сам себе ты не смешон? – спрашивает Joe.

– И сам себе тоже. В таких случаях я сую в глотку горлышко бутылки.

Stanley стряхивает пепел сигареты.

– У моей девчонки вместо пупка дырка, – неожиданно произносит он.

Гаршва переглядывается с Joe.

– Через два года и ты так же заговоришь. После двухлетней работы лифтером в голове все перемешается.

– Да и двух лет ждать не придется. У тебя в голове все перемешалось еще в утробе матери.

– Послушай, Stanley, – раздражается Joe.

– Красиво! Вот это нота. Си-бемоль, кажется, – констатирует Stanley. Joe удивленно за ним наблюдает. Stanley принимается насвистывать.

– Угадай, откуда? – Спрашивает он.

– Не знаю, – по-детски признается Joe.