20 января. Один черный, Ричард Петерсон, проявил сегодня признаки быстрого распада Он лежал между банками, лишенный духа и сломленный до последней степени, неспособный исполнять малейшие обязанности, едва способный в последние три дня поднять руку, и этим утром решился скорее умереть, чем длить страдания свои: он отказался от довольствия своего, сказал, что чувствует свой конец, и совершенно приготовился умереть. Через несколько минут он затих, дыхание, казалось, оставило тело его, не произведя боли наилегчайшей, и в четыре часа он ушел. В предыдущие два дня я беседовал с ним на тему религии, о коей рассуждал он очень разумно и с большим спокойствием и просил меня известить его жену о судьбе его, если я когда-нибудь безопасно достигну дома. На следующее утро мы предали его морю, на широте 35°73´07´´ ю.ш. и долготе 105°73´06´´ з.д. Ветер дул по большей части на восток до 24 января, когда вновь наступил штиль. Мы теперь были в состоянии слабости самом жалком, едва способны ползать по лодке и едва обладали силами, достаточными, чтобы переправлять в рот скудное пропитание наше. Когда этим утром я понял, что будет штиль, мужество мое почти меня покинуло. Я думал, что надо будет вытерпеть еще один обжигающий день, подобный тем, что мы уже испытывали, и к ночи бедствия наши завершатся. В иную отчаянную минуту в тот день я чувствовал, что минута эта роковая. Требовалось усилие, чтобы спокойно смотреть в будущее и обдумывать, что еще есть в запасе нашем, что, как я чувствовал, я способен был делать, и что держало меня над всеми ужасами, нас окружавшими, один Бог знает. Наши полторы унции хлеба, служившие нам весь день, в иных случаях жадно пожирались, словно жизнь не продолжалась бы после того и минуты, в другой раз они копились и съедались в течение дня крошка за крошкой через равные промежутки времени, словно она длилась бы вечно. В довершение ко всем нашим бедам из нас начала извергаться желчь, и фантазии наши вскорости стали такими же больными, как наши тела. Ночью я лег, чтобы ухватить несколько мгновений сонного забвения, и немедленно начало работать голодное воображение мое. Мне снилось, что я на роскошном и богатом пиру, где есть все, чего может пожелать аппетит самый утонченный; и с чувствами плененными восторгом, жду мгновения, когда мы должны приступить к еде, и только я собрался было ее отведать, как неожиданно проснулся к хладной яви несчастного положения моего. Ничто не могло подавить меня больше. Это произвело такое страстное безумство к пище в мозгу моем, что я желал бы, чтоб этот сон длился вечно, чтобы я никогда из него не просыпался. Я как бы пусто осмотрел лодку, пока глаза мои не остановились на куске жесткой воловьей кожи, прикрепленной к одному из весел; я с рвением схватил и начал жевать его, но на нем не было материи, и все это послужило только к усталости слабых челюстей моих и добавило мне телесных мук. Товарищи по несчастью мои изрядно роптали все время и продолжали постоянно угнетать меня вопросами о возможности снова достичь земли. Я постоянно собирал дух мой, чтоб давать им успокоенье. Я воодушевлял их противостоять всем бедам, и если мы должны погибнуть, то умереть по своей причине, а не малодушно сомневаясь в провидении Господнем, предавая себя отчаянию. Я рассуждал с ними и говорил им, что мы не раньше ведь умрем, если сохраним надежды свои, что ужасные жертвы и лишения пали на нас, чтобы спасти нас от смерти, и не нам торговаться о цене, положенной за жизнь нашу, и об ее ценности для семейств наших, а кроме того, что роптать не по-мужски, что это не дает ни облегченья, ни леченья, и к тому же что наш святой долг видеть в наших несчастьях всепобеждающую божественную природу, чья милость могла бы вдруг вырвать нас из беды, и только на нее уповать: «Кто усмиряет ветер для стриженой овечки».