Две твердыни - Джон Роналд Руэл Толкин

Шагается вольно, ветер свеж, рокочет эхо в горах —

Скорей, скорей возвращайся ко мне, в веселый весенний край!

ОНТИЦА. Весна залила поля и луга, расплеснулась зеленой волной,

В цвету, как в снегу, блистают сады серебряной белизной,

Брызжет солнце и плещут дожди, чтоб жажду земли утолить.

Зачем же я возвращусь к тебе из своих цветущих долин?

ОНТ. Простерся и млеет летний покой, золотистый, знойный, дневной,

Под лиственным кровом лесные сны бредут чудной чередой,

В прохладных чертогах зеленая тишь, и западный веет ветер —

Приди же ко мне! Возвратись ко мне!

Здесь лучше всего на свете!

ОНТИЦА. Вызревают в летнем тепле плоды, и ягоды все смуглей,

Золотые снопы и жемчуг зерна вот-вот повезут с полей,

Наливаются яблоки, соты в меду, и пусть веет западный ветер —

Я к тебе не вернусь ни за что: у меня лучше всего на свете!

ОНТ. Но грянет сумрачная зима, и мертвенной станет тень,

В древесном треске беззвездная ночь поглотит бессолнечный день,

Ветер с востока все омертвит, обрушится черный дождь,

И сам я тогда разыщу тебя, если ты сама не придешь!

ОНТИЦА. Небывалой зимой обомрут поля, кладбищами лягут сады,

Заглохнут песни, и смех отзвучит, и сгинут наши труды.

Тогда былое явится вновь, и мы друг друга найдем

И вместе пойдем в подзакатный край под черным, злобным дождем!

ОБА. Мы вместе пойдем заповедным путем за дальние рубежи,

И нам откроется новый край, и снова заблещет жизнь.

Древень допел и примолк.

– Да, вот такая песня, – сказал он погодя. – Эльфийская, это само собой: траля-ля-ля, словцо за словцом, раз-два, и дело с концом. Однако же неплохо сочинили, ничего не скажешь. Только онтов малость обидели: очень уж коротко они говорят. Н-да, ну ладно, я, пожалуй, постою да посплю. А вы где встанете спать?

– Мы обычно спать не встаем, а ложимся, – сказал Мерри. – Мы бы, если можно, прямо здесь, на ложе, и поспали бы.

– Как то есть ложитесь спать? – удивился Древень. – Ах, ну да, конечно! Гм, кгм, спутался я: пришли мне на память древние времена и показалось, будто я говорю с онтятами, вот ведь как, ишь ты! Что ж, тогда ложитесь и спите. А я постою под ручеечком. Покойной ночи!

Хоббиты пристроились на постели, с головой зарывшись в душистое сено, свежее, мягкое, теплое. Мало-помалу угасли светильники и померкли разноцветные деревья; но все равно было видно, как Древень неподвижно стоит под аркой, закинув руки за голову. Вызвездило, и замерцали струи, тихо стекавшие к его ногам, и тенькали, тенькали, тенькали сотни серебряных звездных капель. Под этот капельный перезвон Мерри с Пином крепко-крепко уснули.

Когда они проснулись, пышнозеленый чертог освещало лучистое утреннее солнце, проникая в укромный покой. Высоко в небесах порывистый восточный ветер рассеивал облачные клочья. Древень куда-то подевался, и Мерри с Пином пока что пошли купаться в бассейне за аркой – и заслышали его гуденье и пенье, а потом и сам он появился на широкой тропе меж деревьев.

– Кгм, кха! Ну, доброе утро, Мерри и Пин, – прогудел он при виде хоббитов. – Вы, однако, поспать горазды! А я уж нынче отшагал шагов под тысячу. Сейчас вот попьем водички и отправимся на Онтомолвище!

Он нацедил им по полному кубку из каменной корчаги, но не из вчерашней, из другой. И вкус у воды был не тот, что вечером: она была гуще и сытнее, вроде и не питье вовсе, а прямо-таки еда. Хоббиты прихлебывали, сидя на краю высокого ложа, и закусывали эльфийскими хлебцами-путлибами (они были вовсе не голодные, но как-никак завтрак, жевать что-то полагается), а Древень стоял дожидался их, напевая то ли на онтском, то ли на эльфийском, то ли еще на каком языке и поглядывая на небо.

– А где оно, ваше Онтомолвище? – отважился наконец спросить Пин.