Срочно нужен гробовщик (Сборник) - Аллингем (Аллингхэм), Марджери (Марджори), Сэйерс Дороти Ли, Тэй Джозефина. (1992)

В ее голосе слышалось милостивое благорасположение, эту черту она унаследовала, по всей вероятности, от матери-поэтессы, жившей в строгие пуританские времена королевы Виктории. Даже когда подошел Люк, глядевший на нее с укоризной, она не перестала излучать дружелюбие. Села, куда он велел, и отвечала на его прямые вопросы с полным самообладанием.

С самого начала этот допрос явился большим испытанием для Кампьена, чем для нее. Старая как мир ситуация, которая повергает в отчаяние всякого честного полицейского. Она усугублялась еще тем, что мисс Джессика, как скоро стало всем ясно, готовя свой чай, могла сделать какую угодно ошибку, и в то же время все, находившиеся в комнате, не сомневались — совершить преднамеренное убийство она не могла.

Кампьен был готов зажать уши, только бы не слышать этот кошмарный допрос, как вдруг голос мисс Джессики, точно бритвой, полоснул его смятенные мысли.

— А что, Лоренс пил вот из этой рюмки? Пожалуйста, осторожнее. Это одна из рюмок Эвадны, из которых пьют херес. У нее их осталось всего две. Это старинный бристоль [117].

Слова отделились от происходящего и повисли в воздухе — маленькие и отчетливые, точно напечатанные черным шрифтом поверх как бы перенесенной на полотно комнаты.

И сразу возникло два вопроса, требующих немедленного разрешения.

Люк, держащий при помощи сложенного вчетверо платка большую зеленого стекла рюмку, недоуменно взглянул на Кампьена, который нагнулся к мисс Джессике и спросил ее дрожащим, к собственному удивлению, голосом:

— Я видел в этих рюмках сухие цветы. Бессмертники. Ваша сестра употребляет их вместо ваз?

— Цветы? — В голосе мисс Джессики прозвучало негодование, граничащее с ужасом. — Никогда. Это две последние рюмки из гарнитура отца, из которого пили только херес. Эвадна никогда ни для чего другого их не использует. Мы очень дорожим ими. Я не могла и подумать, что сегодня вечером из них будут пить гости. Они обычно стоят у нее в комнате. Хереса больше нет… Вот и приходится изобретать что-то взамен.

Но Кампьен уже не слушал ее. Принеся извинения, он повернулся на каблуках, поспешно вышел из комнаты, устремился в гостиную, где лежал Лоренс, и задал ему один-единственный вопрос, который показался тому бессмысленным и не относящимся к делу.

— Да, но… — ответил Лоренс. — Да, действительно, это так. Да, всегда. Таков обычай, сохранившийся от более счастливых дней. Все. Да. Каждый раз. Боже мой! Уж не хотите ли вы сказать…

Кампьен чуть не бегом бросился из комнаты. Заглянул в столовую — он казался сейчас убеленной временем копией самого себя в юношеском возрасте.

— Идемте скорее, — коротко бросил он Люку. — Можем упустить «главную улику». Возьмем ее, и поставленная вами сеть сработает. Если, конечно, не поздно.

25. Прогулка по Эйпрон-стрит

Толпа перед «Портминстерской ложей» заметно уменьшилась, как севший от стирки фланелевый халат. Минут пять назад Дайс милостиво открыл парадную дверь и пригласил репортеров, как он выразился, «немного побеседовать с инспектором Боуденом; только что вожделенные двери захлопнулись за последним промокшим насквозь плащом, четверо мужчин, стараясь быть незамеченными, не торопясь разошлись в разные стороны и исчезли в темной пелене дождя.

Встретились они на той стороне улицы у арки, за которой начинался переулок Мьюз. Лагг и Чарли Люк двинулись дальше к отделению банка, а Йео с Кампьеном вошли под арку и поднялись по каменным ступеням к маленькой боковой двери, ведущей в похоронное бюро Джеса Пузо и его сына. Справа была Эйпрон-стрит, по которой неслись сейчас потоки воды, расцвеченные зыбкими отблесками, падающими из окон «Портминстерской ложи»; слева — конюшни, старинная кирпичная кладка которых и древний булыжник дворика напоминали в скупом вечернем свете потемневшую от времени гравюру.

Йео придвинулся к Кампьену и спросил недоуменно и не очень весело:

— Почему Люк называет его «губошлепом»?