Капут - Курцио Малапарте (1944)

По ночам мне не спалось, и мы вдвоем со Свартстрёмом отправлялись бродить по ходам сообщения, иногда останавливаясь посмотреть из амбразуры на ленинградские парки, на дорогие сердцу Евгения Онегина и героям Достоевского деревья Васильевского острова; полюбоваться куполами церквей Кронштадта, красными, зелеными, синими отблесками радиоантенн, серыми крышами Арсенала и радужным блеском кораблей советского флота, стоящих на якоре прямо перед нами, рукой подать, мне действительно казалось, достаточно протянуть руку через бруствер окопа Белоострова или Териоки, чтобы коснуться домов Ленинграда с возвышающимся над ними куполом Исаакия или бастионов крепости Кронштадт – таким прозрачным был воздух тех белых летних ночей. В лесах Райкколы, на передовой на берегах Ладоги я проводил долгие часы в корсу, слушая рассказ финских офицеров о смерти полковника Мерикаллио, моего друга Мерикаллио, который, умирая, просил свою дочь передать последний привет де Фокса, Михайлеску и мне. Или шел в какую-нибудь лотталу подальше в лес попить малинового сиропа в компании с бледными, молчаливыми сиссит, носившими на поясе остро наточенный финский нож пуукко, посидеть под внимательным, но отчужденным взглядом молодых лотт с грустными, склонившимися над белым воротничком лицами (они носили тогда серую полотняную форму). К вечеру мы со Свартстрёмом спускались к Ладоге и часами сидели на берегу озера в маленькой бухте, где зимой из сверкающей плоскости выступали вмурованные в лед лошадиные головы, их запах еще чувствовался во влажном ночном воздухе.

Когда я возвращался с фронта в Хельсинки, де Фокса говорил мне:

– Пойдем вечером на кладбище, примем по стаканчику.

Выйдя ночью из дома Титу Михайлеску, мы шли посидеть на старом шведском кладбище, оставшемся нетронутым между Булеварди и Георгкату в центре Хельсинки, посидеть на скамейке рядом с могилой некоего Сиерка; де Фокса доставал из кармана бутылку «Бордсбряннвин», и за выпивкой мы обсуждали, какая финская водка лучше: «Бордсбряннвин» или «Райамярибряннвин». На том романтическом кладбище надгробные плиты выступали из травы как спинки кресел, они действительно казались старыми креслами, стоящими на театральной сцене (сценой был лес). Под старыми деревьями на скамейках сидели солдатские тени, бледные и неподвижные, высокие деревья ласково шелестели листвой нежно-зеленого цвета (голубой отблеск моря подрагивал в листьях).

Ближе к рассвету де Фокса начинал подозрительно оглядываться и тихо говорил мне:

– Ты слыхал о призраках улицы Калевала?

Он боялся призраков и говорил, что лето в Финляндии – время привидений.

– Хочу увидеть хоть одно привидение, настоящее, – тихо говорил он и дрожал от страха, подозрительно оглядываясь вокруг. Когда на выходе из кладбища мы проходили мимо памятника «Калевале», де Фокса закрывал глаза и отворачивался в сторону, чтобы не видеть статуй-призраков героев финского эпоса.

Однажды вечером мы пошли посмотреть на привидение, оно каждую ночь в одно и то же время появлялось на пороге одного дома в конце улицы Калевала. Моего друга де Фокса влекла на эту убогую улочку не столько его детская боязнь всяческих потусторонних явлений, сколько болезненное желание увидеть, наконец, призрак не в ночной тьме, что в общем-то характерно для привидений, а при свете солнца, в слепящем свете летней финской ночи. Вот уже несколько дней все газеты Хельсинки писали о привидении на улице Калевала: каждый вечер в полночь лифт дома на этой улице, неожиданно включившись, начинал самостоятельно двигаться, потом останавливался и после короткой паузы бесшумно и быстро опускался, слышался стук двери лифта, потом открывалась входная дверь дома, с порога высовывалась бледная женщина, она молча окидывала долгим взглядом собравшуюся на тротуаре толпу, мягко отступала и медленно прикрывала дверь; через некоторое время слышался скрип двери, лифт вздрагивал, приходил в движение и бесшумно и быстро взлетал вверх в своей стальной клетке.