Капут - Курцио Малапарте (1944)

И добавила, что история детей Татьяны Колонны напомнила ей некоторые рисунки Леонардо да Винчи, где женские и детские головки нарисованы вперемешку со скелетами птиц и летательных аппаратов.

– Конечно, – сказала она, – Татьяна Колонна чиста и благородна, как женщина Леонардо.

– О да, – сказала Ильзе, – конечно, она чиста и благородна, как женщина с рисунка Леонардо. Конечно, Татьяна похожа на птиц и детей: elle croit au ciel. Pourriez-vous imaginer un oiseau ou un enfant qui ne croit pas au ciel?[271]

– Il n’y a plus de ciel en Europe[272], – сказала Луиза.

– Татьяна как бабочка, – сказал я, – она придумывает чудесные сказки, чтобы шепотом рассказывать их цветам. До того как Татьяна рассказала своим детям, что птицы не бомбят города, для них было истиной, что это птицы сбрасывают бомбы на них.

– Les papillons aiment mourir[273], – сказала Луиза.

– Это одна женщина, будучи уже при смерти, сказала мне однажды, что les papillons aiment mourir и что существуют два вида роз: бессмертные, которые живут вечно, et celles qui aiment mourir[274].

– Даже мертвые розы – бессмертны, – сказал Ильзе.

– Шекспир любил запах мертвых роз, – сказал я, – of their sweet deaths are sweetest odours made[275]. Однажды вечером меня пригласили на обед в итальянское посольство, прием был организован на вилле на берегу Ванзее. Была ясная ночь, во льду отражалась луна последних зимних дней.

И хотя сидевшие за столом молодые немецкие дамы были исключительно красивы и изысканны, все же что-то низменное было в их ясных глазах, в блеске их кожи и волос. Они смеялись ледяным отвлеченным смехом и смотрели друг другу в лицо слегка затуманенным взором. Эта манера смеяться и смотреть друг на друга придавала их красоте неприятный оттенок сообщничества и разобщенности одновременно. В вазах из Нимфенбурга и Мейсена, расставленных на мебели, и в огромном сосуде из Мурано в форме раковины, стоявшем посреди стола, в туманном свете утренней лагуны гордо несли свой расцвет прекрасные розы: белые, алые и молочно-розового цвета, цвета девичьего тела. Розы привезли из Венеции тем же утром, они стояли, еще насыщенные влажным венецианским воздухом, крики гондольеров с пустынных предрассветных каналов еще дрожали на их крупных просвечивающихся лепестках. Свет серебряных канделябров мертвенно отражался в саксонском фарфоре, как отблеск стоячей воды, мягко угасая в глубоком сиянии расставленного на столе хрусталя, в его морозном сверкании альпийского утреннего льда и в блеске плоских застекленных поверхностей, отделявших закрытую веранду, в которой мы сидели, от парка и от неподвижных вод озера Ванзее под холодной луной.

По лицам сидевших за столом пробегал слабый отблеск от розовой атласной скатерти, накрытой старинными цвета светлой слоновой кости буранскими кружевами, а может, это отсвечивали розы, скрытое дыхание которых своим мягким ароматом создавало в комнате атмосферу венецианской лоджии в тот час, когда запах ила лагун смешивается с дыханием садов. На стенах, покрытых свежим слоем лака после легкомысленного ремонта, подавившего первоначальные цвета, висели несколько полотен французской школы, напоминавшие работы Ватто: это были натюрморты, сверкающие розы на фоне темного пейзажа со статуями, темными деревьями, серебряными амфорами, зеленью и фруктами. Розы выглядели тенями роз, так что взгляд, останавливаясь на живых венецианских розах, с молодым задором выглядывающих из саксонских ваз и из муранской раковины, находил в них отзвук воспоминаний об увядших розах, живое, сегодняшнее воспоминание о розах дней давно минувших.