Капут - Курцио Малапарте (1944)

Я смотрел на странного человека, стоящего перед нами: это был высокий, худой, даже совершенно худой, как кусок высохшего дерева, грубо оструганный каким-нибудь старым баварским столяром, субъект. С готическим лицом, как у деревянной скульптуры работы старых немецких мастеров. У него были живо сверкающие, дикие и детские одновременно глаза, удивительно волосатые ноздри, изрезанные множеством тончайших морщин лоб и щеки. Темные гладкие короткие волосы, падающие на лоб, как челка у пажей с картин Мазаччо, придавали его лицу что-то монашеское и одновременно юношеское – это впечатление неприятно усиливала его манера смеяться, кривя рот. Его движения были импульсивными, лихорадочными, они выдавали нечто болезненное в его натуре, присутствие внутри и вне его чего-то такого, что и ему самому не было приятно, что, и он чувствовал это, преследовало и угрожало ему. Правая рука была повреждена, и даже короткие, неспокойные движения поврежденной руки, казалось, говорили о том неизвестном и таинственном, что преследовало и угрожало ему. Это был молодой еще человек немного старше пятидесяти лет. Но и в нем тоже, – как и в его молодых Alpenjäger, альпийских стрелках, из Тироля и Баварии, рассеянных по диким лесам Лапландии, по болотам и тундре Арктики и по всему бесконечному фронту, что от Петсамо и от полуострова Рыбачьего спускается вдоль берегов Лицы вплоть до Алакуртти, до Саллы, – и в его лице, в зеленовато-желтом цвете кожи, в его печальном, униженном взгляде были видны признаки разложения, напоминавшего проказу: такой хворью люди страдают на Крайнем Севере, от этого старческого разложения выпадают волосы и зубы, оно испещряет глубокими морщинами лицо, обволакивает еще живое человеческое тело грязным желтовато-зеленым налетом, который обычно покрывает гниющие тела. Вдруг он посмотрел на меня взглядом укрощенного, поджавшего хвост зверя. Некая униженность и безысходность в его глазах глубоко втревожила меня. Таким же удивленным животным взглядом, таким же загадочным взглядом смотрели на меня немецкие солдаты, молодые Alpenjäger генерала Дитля, уже беззубые и безволосые, с белым, заострившимся, как у покойника, носом, бродившие, печальные и задумчивые, по дремучим лесам Лапландии.

– Nuha! – крикнул Дитль, потом спросил: – А где Эльза?

Вот и Эльза, маленькая, худенькая и ладная, одетая как куколка, хрупкая как ребенок (Эльзе Хиллиле уже восемнадцать, но выглядит она еще ребенком), она входит через дверь в глубине зала, в руках у нее большой серебряный поднос с бокалами пунша. Она медленно шагает, мелко семеня по розовому березовому полу. С улыбкой подходит к генералу Дитлю, грациозно кланяется и говорит:

– Yväpäivä, добрый день.

– Yväpäivä, – отвечает Дитль, с поклоном берет с серебряного подноса бокал пунша, поднимает его и кричит: – Nuha!

Офицеры его свиты тоже берут бокалы с пуншем, поднимают их и кричат:

– Nuha!

Дитль запрокидывает голову, выпивает одним духом, офицеры дружно делают то же самое. Маслянисто-сладкий растительный запах пунша расходится по залу. Такой же маслянисто-сладкий запах издает северный олень под дождем, это запах оленьего молока. Я закрываю глаза, и мне кажется, что я в лесах Инари на берегу озера у устья Юутуанйоки. Идет дождь, небо – лицо без глаз, белое лицо мертвеца. Дождь глухо бормочет в листьях деревьев и в траве. Старая лапландка сидит на берегу озера с трубкой в зубах, она смотрит на меня бесстрастно, не моргая. Стадо северных оленей пасется в лесу, олени поднимают головы и смотрят на меня. У них обреченный, унылый взгляд, таинственный взгляд мертвого человека. Запах оленьего молока расходится под дождем. Немецкие солдаты в москитных сетках на лицах и в перчатках из оленьей кожи на руках сидят под деревьями на берегу. У них обреченный, унылый взгляд, таинственный взгляд мертвого человека.