Капут - Курцио Малапарте (1944)

Солдаты по одному подошли пожать мне руку. «La revedere, la revedere, dòmnule capitan, la revedere». Я завел машину, выехал из села и направился по изрытой ямами, с глубокими бороздами дороге (следы танковых гусениц четко отпечатались на мягком матрасе пыльной дороги). Солдат Григореску и пленный сидели сзади, я чувствовал, как напряженный взгляд татарина буравил мне спину.

Из глубины бескрайней равнины наплывала, заполняя понемногу все небо, похожая на огромную жабу буря. Зеленая туча в белых пятнах походила на пульсирующее в тяжелом дыхании жабье брюхо. С горизонта доносился раскатистый хрип. В полях по сторонам дороги лежали сотни сожженных машин, остовы грузовиков, перевернутая набок стальная падаль, с неприлично широко распахнутыми жалкими конечностями. Но вот понемногу я стал узнавать дорогу, конечно, я уже проезжал здесь несколько дней назад, а может, и сегодня утром: вот река, речные заводи с густыми зарослями камыша и тростника. В бледном зеркале воды плавало отражение белесого брюха огромной жабы, надвигавшейся в грохочущем небе. Первые горячие, тяжелые капли медленно дырявили дорожную пыль с шипением раскаленного железа, погружаемого в воду. Вот наконец во мраке показались первые дома, я узнал Александровку, покинутое всеми село, где я провел предыдущую ночь.

– Будет лучше остановиться здесь, – сказал я солдату Григореску, – уже поздно ехать дальше, до Балты еще далеко.

Я остановил машину перед домом, в котором уже ночевал. Начинался дождь, капли неистово били в землю, поднимая приглушенное клокотание и густые облачка желтой пыли. Гниющая кобылица еще лежала на обочине дороги перед деревянной калиткой. Мы вошли в дом. Все было таким же, как и утром, в том же призрачном замершем беспорядке. Я сел на кровать, наблюдая, как солдат Григореску снимает патронташ, вешает ранец на ручку шкафа. Пленный опустил руки, прислонился к стене, напряженно глядя на меня маленькими раскосыми глазами.

Я выглянул за дверь: ночь была черная, как черный камень. Я вышел в огород, толкнул калитку и сел на обочине рядом с падалью кобылицы. Дождь бил в лицо и стекал по спине. Я жадно вдыхал запах мокрой травы, но в пьянящий запах свежести постепенно вплеталось жирное, мягкое зловоние падали, оно подавляло вонь гнилой стали, разлагающегося железа, смердящего металла. Мне казалось, что древний закон войны людской или звериной брал верх над новым законом войны механизмов. В запахе мертвой кобылицы я ощущал себя на древней прародине, вновь обретенной прародине.

Немного погодя я вернулся в дом и бросился на кровать. Я смертельно устал, ломило кости, сон пульсировал в голове, как большая артерия.

– Будем сторожить пленного по очереди, – сказал я солдату Григореску, – ты скоро устанешь. Разбуди меня через три часа.

– Nu, nu, dòmnule capitan, – сказал солдат, – я не хочу спать.

Пленный, которому солдат Григореску связал руки и ноги узловатой веревкой, сидел в углу между окном и шкафом. Густой, жирный смрад падали стоял в комнате. Желтый отсвет масляной лампы качался по стенам, подсолнечники в огороде поскрипывали под дождем. Солдат сидел на полу лицом к пленному, скрестив ноги и держа на коленях винтовку с примкнутым штыком.

– Noapte buna, доброй ночи, – сказал я, закрывая глаза.

– Noapte buna, dòmnule capitan, – сказал солдат.

Но сон не шел. Буря неистовствовала. Грохот раскалывал небеса, неожиданные потоки света вылетали из туч, обрушивались на равнину, дождь бил по земле тяжело и жестко – казалось, с неба сыпятся камни. Оживленный дождем жирный липкий запах лошадиной падали входил в дом и стоял под низким потолком. Пленный сидел неподвижно, опершись затылком о стену, и пристально смотрел на меня. Блеклые маленькие руки пепельного цвета, связанные узловатой веревкой, безжизненно лежали на коленях.

– Почему ты не развяжешь его? – сказал я солдату Григореску. – Боишься, что сбежит? Освободи хотя бы ноги.