Капут - Курцио Малапарте (1944)

Сартори посмотрел на меня злым взглядом.

– У меня были кое-какие припасы, но жандармы ворвались и забрали все. Ладно.

– ’O vero?[116] – спросил я по-неаполитански.

– ’O vero, – ответил Сартори и вздохнул.

Было приятно находиться с этим человеком, я чувствовал себя в безопасности рядом со спокойным неаполитанцем, который дрожал от страха, ужаса и сострадания, но только внутренне – внешне он воспринимал все не моргнув глазом.

– Сартори, – сказал я, – мы боремся с варварами за цивилизацию.

– ’O vero? – сказал Сартори.

– ’O vero, – сказал я.

Рассвет пробивал затянутое тучами небо. Дым пожарища стоял над деревьями и домами. Было прохладно.

– Сартори, – сказал я, – когда Муссолини узнает, что они ворвались в консульство в Яссах, он им такое устроит, что небо с овчинку покажется.

– Не издевайтесь, Малапарте, – сказал Сартори. – Муссолини лает, но не кусает. Он вышвырнет меня за то, что я дал приют бедным евреям.

– ’O vero?

– ’O vero, Малапарте.

Сартори встал и предложил мне пойти отдохнуть.

– Вы устали, Малапарте. Пожалуй, все уже кончилось. Кто умер, тот мертв. Ничего не поделаешь.

– Я не устал, Сартори. Идите спать вы, я покараулю.

– Отдохните хоть час, доставьте мне такое удовольствие, – сказал Сартори, усаживаясь на стул.

Идя через кладбище, я увидал двух румынских солдат в неверном свете, они сидели на могиле и молча жевали хлеб.

– Добрый день, dòmnule capitan, – сказали они.

– Добрый день, – ответил я.

Мертвая женщина лежала между могил. За забором скулил пес. Я бросился в кровать и закрыл глаза. Мне было нехорошо. Ничего не поделаешь. La dracu, подумал я. Это страшно – ничего не мочь сделать.

Я тихо засыпал и сквозь открытое окно видел уже освещенное рассветом небо, подсвеченное бледными отблесками пожарищ; шагающий по небу человек с огромным белым зонтом смотрел вниз.

– Спокойного сна, – сказал мне летящий в небе человек, кивнул головой и улыбнулся.

– Спасибо, приятной прогулки, – ответил я.

Через пару часов я проснулся. Было светлое утро, вымытый, свежий после ночной бури воздух сверкал на предметах как прозрачный лак. Я выглянул в окно и посмотрел на улицу Лэпушняну. На улице лежали людские тела с признаками разложения. Тротуары были загромождены мертвыми, наваленными друг на друга людьми. Несколько сот трупов были сложены в кучу на кладбище. Стаи собак обнюхивали мертвых с испуганным, робким видом потерявших хозяина тварей, они ходили среди мертвых уважительно и осторожно, опасаясь наступить на окровавленное лицо или окоченевшую руку. Отряды евреев под присмотром жандармов и вооруженных автоматами солдат оттаскивали трупы с середины дороги и складывали их под стеной, чтобы дать проехать машинам. Проезжали груженные мертвецами немецкие и румынские грузовики. Мертвый ребенок сидел на тротуаре, опершись спиной о стену обувной мастерской, откинув голову на плечо.

Я отпрянул назад, закрыл окно, сел на кровати и стал медленно одеваться. Несколько раз мне пришлось лечь на спину, чтобы сдержать позывы к рвоте. Мне вдруг показалось, что я слышу звук радостных голосов, смех, веселые восклицания и ответные приветы. Я сделал усилие и выглянул в окно. На улице было много людей. Солдаты и жандармы, мужчины и женщины, стаи цыган с вьющимися кольцами волосами, они обменивались между собой веселыми возгласами, ходили по улице и раздевали мертвых: приподнимали, переворачивали, перекидывали их с одного бока на другой, чтобы снять пиджак, брюки, нижнее белье, наступали ногой на живот, чтобы сорвать обувь; кто-то еще спешил принять участие в захвате трофеев, а кто-то уже удалялся с охапкой одежды. Веселое гульбище, праздничное действо, рынок и праздник одновременно. Нагие мертвые оставались лежать в непристойных позах.