Наверное, вспоминая об этих почестях и похвалах, воздаваемых старине Гарри, мне должно испытывать стыд, но вы ведь меня знаете. И кстати сказать: мне довелось быть с ними все время, неужто меня теперь развенчивать только из-за того, что я скулил от страха?

Затем мы славно выпили и заделались лучшими друзьями. После того как я помылся и сменил одежду, Липранди закатил в мою честь первоклассный обед в компании своих штабных. Шампанское лилось рекой — французское, можете не сомневаться, эти русские знают, как надо воевать. Все излучали восхищенное внимание и засыпали меня тысячей вопросов, но то один, то другой вдруг замолкал и бросал на меня тот странный взор, который известен всем уцелевшим в той атаке: уважительный, почти подобострастный, но с тенью настороженности, будто у тебя не все дома.

В самом деле, их гостеприимство тем вечером было столь радушным, что я даже начал испытывать сожаление при мысли о намечающемся в ближайшие день-другой обмене. Оказаться опять в этом грязном, завшивленном лагере под Севастополем? Удивительная вещь, но живот, не дававший мне покоя весь день, после того обеда вдруг почувствовал себя как нельзя лучше. Мы славно посидели, опрокидывая тост за тостом, и когда пропахший чесноком бородатый гигант на пару с Ланским взялись проводить меня в кровать, мы не удержались и всей кучей свалились на пол, хохоча во все горло. Когда я распластался на простынях, воспоминания о грохоте канонады, о шеренгах гайлендеров, о цветастом шарфе Скарлетта, о головоломном спуске с Сапун-горы, о Кардигане, скачущем с важным достоинством, об изрыгающих пламя орудиях и заволакивающих все вокруг облаках дыма превратились всего-навсего в набор смазанных картинок. Они становились все более далекими и малозначащими по мере того, как я проваливался в беспамятство, пока не засопел, как впавший в зимнюю спячку еж.

Меня не обменяли. Недели две я провел под домашним арестом в коттедже близ Ялты. У двери стояли два солдата, а полковник Конно-пионерного[46] полка выводил меня на прогулку в небольшой садик. И тут с визитом ко мне пожаловал Радзивилл — весьма важный чин из штаба Липранди, который говорил по-английски и прекрасно знал Лондон. Он дико извинялся, поясняя, что подходящего обмена нет, поскольку я-де штабной офицер и вообще очень редкая птица. Я не верил: у нас в плену было сколько угодно офицеров, не уступающих мне по рангу, взятых под Альмой, и мне очень хотелось узнать, почему им хочется удержать меня, вот только способа выяснить это, разумеется, не существовало. Не то чтобы меня это сильно беспокоило — я был не прочь славно провести время в России, так как обращались со мной скорее как со званым гостем, чем с пленником. Дело в том, что, по словам Радзивилла, меня отправят через весь Крым в Керчь, а оттуда морем на материковую Россию, где я буду с комфортом размещен в одном из сельских имений. Преимущества такого варианта, сообщил он мне, заключаются в том, что я буду слишком далеко от театра боевых действий, чтобы попробовать бежать. При этих словах я старался выглядеть серьезным и удрученным — будто и вправду крутил в мозгу идею сбежать и снова сунуться с головой в эту бойню. В плену же можно было вести веселую жизнь без забот и тревог, дожидаясь конца войны, который наверняка уже не за горами.

Я привык извлекать из обстоятельств лучшее, так что без малейших возражений собрал свои небогатые пожитки, состоявшие из вычищенного и починенного уланского мундира и нескольких сорочек, пожертвованных Радзивиллом, и приготовился следовать, куда скажут. Мне даже нетерпелось отправиться. Каким же болваном я был!

Перед отъездом Радзивилл — явно желая сделать мне приятное, хотя на деле подложив изрядную свинью — устроил для меня встречу с попавшими в плен солдатами Легкой бригады, уцелевшими во время атаки и пребывавшими в тюрьме под Ялтой. Видеть их мне не хотелось, но отказываться было нельзя.