Четыре фрейлины двора Людовика XIV - Октав Фере

Однако это не было делом одного дня, а также не одной только недели. Припадок был так силён что даже сама крепость его телосложения придавала более опасности, нежели это было бы с темпераментом менее сильным и менее энергичным, а когда наконец врач, которого преимущественно избрали из трех прежде приглашенных, объявил, что он находится вне опасности, бред ещё не совсем прекратился.

Начали серьезно бояться, что будет труднее вылечить его голову, чем его тело, и доктор, успокоившись на счет второго, не осмеливался точно высказаться о первой. Этот благородный и великодушный ум так жестоко страдал.

Мари-Ноэль Кермарик не мог утешиться, и, конечно, если бы на него посмотреть и его послушать, то минутами казалось, что он был одержимым той же болезнью мозга, как и его господин. Самый прекрасный день в его жизни был именно тот, когда Ален, пробудившись от чрезвычайно продолжительного сна, на пятнадцатый день своей болезни, открыл медленно веки и, увидав перед собой денщика, устремил на него свои спокойные глаза, немного удивленные, а за тем, улыбаясь, сказал:

– А, это ты, Мари-Ноэль… Ах! как я хорошо спал, и я бредил… Я был очень болен, не правда ли?

Добрый малый прослезился от радости, что к его молочному брату снова вернулся рассудок!

Он поспешил разгласить эту новость по всей гостинице и в одно мгновение побежал в Церковь Св. Евстафия, чтоб поставить свечу перед нишей одного святого из Бретони, которого он тут приметил.

Возвращаясь оттуда в самом радостном расположении духа, он заметил бродящего вдоль домов, по направлению к гостинице, нищего, с большой седой бородой, уже знакомого ему, потому что он аккуратно через день приходил не для того, чтоб просить милостыню, но чтоб осведомляться о состоянии больного. Прислуга и сам он сначала очень этому удивились, но впоследствии поняли, что это был, как он сам это говорил, несчастный нищий, которому моряк всегда подавал милостыню при встрече, а по этому он и интересовался с большей или меньшей бескорыстностью о своем благодетеле.

Открытое и добродушное лицо матроса дышало таким самодовольствием, что хромой остановил его тотчас же следующими словами:

– Могу биться о заклад, Мари-Ноэль, что вашему барину лучше?

– А! Ей Богу ты пронюхал верно, что пришел сюда! Ты видишь мою радость… Надо, чтоб все её понимали! Возьми, это тебе на еду, а также и выпить за выздоровление моего молочного брата!

За тем он ему милостиво бросил в руку монету в двенадцать су.

Удивительное дело! Нищий долго колебался её взять, но наконец был принуждён к этому.

– Значит, он спасён? – спросил он.

– Совершенно, я не говорю, чтоб он был бодр. Но что касается опасности, она уже миновала, если только за ним будет хороший уход и будут его беречь, как я постараюсь это исполнить.

Разговор продолжался бы ещё, если бы Манона, рыжая служанка, не явилась на пороге, со своей веселой миной подавая бретонцу знаки, чтоб он возвратился домой.

Но Мари-Ноэль в свою очередь полюбил этого нищего, принимавшего такое участие в его молочном брате, и строго запретил его прогонять, но напротив велел ему давать точные сведения о состоянии больного. Так что другой раз, недели две спустя, они опять встретились на том же месте, в десяти шагах от гостиницы, – Мари-Ноэль воспользовался присутствием г-на Ротелина близ выздоравливающего, чтобы пойти исполнить некоторые поручения.

– Скажите мне, друг мой, – сказал хромой, – г-н моряк достаточно ли хорошо чувствует себя, и скоро ли его увидят также выходящим на воздух?

– По-видимому, что да, хотя он ещё нуждается в уходе. Ах! как же сильно он был потрясен! Уж он-то поговаривает всё, чтоб взять почтовых и возвратиться в Дюнкерк. Но по несчастью, это ещё невозможно!

– Вы, стало быть, очень желаете отсюда уехать?