Дело Ливенворта (сборник) - Анна Грин (1926)

– Ханна Честер, вы обнаружены. Если не откроете, нам придется выломать дверь. Давайте не будем тянуть время, открывайте немедленно.

Ответа не последовало.

Отступив на шаг, я бросился всем весом на дверь. Она угрожающе скрипнула, но не поддалась.

Повременив лишь для того, чтобы убедиться, что внутри не происходит никакого движения, я снова надавил на нее, на этот раз со всей силой. Дверь слетела с петель, и я провалился в комнату до того душную, холодную и темную, что замер на мгновенье, чтобы собраться с чувствами, прежде чем решиться осмотреться. Хорошо, что я это сделал. В следующее мгновение от вида бледного и неподвижного красивого ирландского лица, глядевшего на меня из вороха постельного белья на кровати у стены, меня пробрало таким смертным холодом, что не будь этого короткого приготовления, я бы серьезно испугался. Меня охватило липкое недоброе предчувствие, и, повернувшись к молчаливой фигуре, лежащей так близко, и увидев, с какой мраморной неподвижностью она застыла под лоскутным пледом, я спросил себя, как может сон так походить на лик смерти, ибо у меня не было серьезных сомнений в том, что передо мною спящая женщина. В комнате было слишком много свидетельств беззаботной жизни, чтобы делать какие-либо иные выводы. Одежда, оставленная на полу так, словно она ее только что сняла, объемная миска с едой, дожидающаяся на кресле у двери, – даже мимолетного взгляда на нее было достаточно, чтобы увидеть, что среди прочего там было и то блюдо, которое мы ели на завтрак, – и все вокруг говорило о цветущей жизни и беспечной вере в завтрашний день.

И все же чело, повернутое к балкам незаконченной стены, было таким бледным, приоткрытые глаза были такими стеклянными, а рука, лежащая на покрывале, такой неподвижной, что от мысли о прикосновении к существу, впавшему в столь глубокую бессознательность, меня бросило в дрожь. Но прикоснуться было необходимо. Любой крик, который я мог издать в ту минуту, был не в силах пронзить этих оглохших ушей. Собравшись с духом, я наклонился и поднял руку, которая лежала на покрывале, точно в насмешку, ожогом вверх, намереваясь заговорить, позвать, сделать что-нибудь, что угодно, чтобы разбудить ее. Однако от первого же прикосновения к руке невыразимый ужас сковал меня. Она была не только холодной, как лед, но и окоченевшей. Уронив ее, я снова всмотрелся в лик девицы. Боже правый! Имела ли когда-либо жизнь подобное обличье? Какой сон рождает столь бледные оттенки, такое обличительное оцепенение? Наклонившись еще раз, я присмотрелся к ее губам. Ни дыхания, ни движения. Потрясенный до глубины души, я сделал последнюю попытку. Разорвав одежды, я положил руку ей на сердце. Оно было неподвижно, как камень.

Глава 30

Сожженные бумаги

Ты мне дороже был мужей достойных[29].

Уильям Шекспир. Генрих IV

Я не уверен, что сразу же обратился за помощью. Жуткое потрясение, постигшее меня именно в ту минуту, когда жизнь и надежда кипели сильнее всего, внезапное крушение всех планов, основанных на ожидаемых показаниях этой женщины, и самое страшное – ужасающее совпадение между неожиданной смертью и тяжелым положением, в котором виновная сторона, кто бы это ни был, предположительно пребывала в это время, было слишком очевидным, чтобы предпринимать какие-либо немедленные шаги. Я мог лишь стоять и взирать на умиротворенное лицо предо мною, улыбающееся в вечном покое, словно говоря, что смерть совсем не так страшна, как мы привыкли думать, и дивиться провидению, которое принесло нам страх вместо облегчения, осложнение вместо облегчения, разочарование вместо успеха. Ибо, как ни красноречива смерть даже на незнакомых и нелюбимых лицах, причины и последствия этой имели слишком большое значение, чтобы позволить себе предаваться скорби. Ханна-девица, растворилась в Ханне-свидетельнице.