Измышление одиночества - Пол Остер (1982)

Он не может назвать ее домом, но последние несколько месяцев у него больше ничего нет. Несколько десятков книг, матрас на полу, стол, три стула, плитка и разъеденная коррозией раковина с холодной водой. Туалет дальше по коридору, но туда он ходит, лишь если надо испражниться. А мочится в раковину. Последние три дня не работал лифт, но это верхний этаж, а потому и выходить наружу не хотелось. Не то чтоб он в ужасе от восхождения на десятый этаж, когда будет возвращаться, – просто обескураживает так изматываться лишь для того, чтобы вернуться в такое убожество. Если сидеть в комнате подолгу, ему обычно удается наполнить ее своими мыслями, а это, в свою очередь, вроде бы прогоняет уныние, или же он его хотя бы перестает замечать. Выходя всякий раз наружу, он берет свои мысли с собой, и, пока его нет, комната постепенно освобождается от его усилий ее населить. Вернувшись, он вынужден начинать процесс заново, и это требует работы, настоящей работы духа. Учитывая его физическое состояние после восхождения (грудь ходит кузнечными мехами, ноги свело, они отяжелели, как древесные стволы), эта внутренняя борьба начинается не сразу, а с ровно такой вот задержкой. Тем временем в пустоте между мигом, когда он открывает дверь, и мигом, когда принимается вновь покорять пустоту, рассудок его мечется в бессловесной панике. Как будто его вынуждают смотреть на собственное исчезновение, как будто, пересекая порог этой комнаты, он вступает в иное измерение, поселяется в черной дыре.

Над ним мимо заляпанного гудроном светового люка ползут тусклые облака, дрейфуя в манхэттенский вечер. Под собою он слышит, как к тоннелю Холланд мчит по улице транспорт: потоки машин направляются домой в Нью-Джёрзи вечером накануне Рождества. По соседству тихо. Братья Помпонио, приходящие сюда каждое утро курить сигары и оттискивать витринные буквы – это предприятие у них не тонет, потому что они работают по двенадцать-четырнадцать часов в сутки, – вероятно, дома, готовятся к праздничной трапезе. Оно и к лучшему. В последнее время один брат ночует в мастерской, и его храп неизменно будит О. Тот спит прямо напротив О. по другую сторону тонкой стенки, разделяющей их комнаты, и час за часом О. лежит без сна, пялится во тьму, старается примерить бег мыслей к приливам и отливам неспокойных аденоидных грез этого человека. Храп постепенно разрастается и на пике каждого цикла становится долгим, пронзительным, почти что истеричным – словно бы с приходом ночи храпун вынужден подражать шуму той машины, что держит его в плену днем. В кои-то веки О. может рассчитывать на спокойный сон без помех. Его не обеспокоит даже явление Санта-Клауса.

Зимнее солнцестояние: самое темное время года. Не успев толком проснуться поутру, он чувствует, что день уже от него ускользает. В свет даже зубы не вонзить, никакого ощущения, что время развертывается. Скорее – двери захлопываются, поворачиваются ключи в замках. Это герметичное время года, долгий миг замкнутости. Внешний мир, ощутимый мир материалов и тел, стал казаться не более чем эманацией его рассудка. Он чувствует, как скользит по событиям, призраком зависает вокруг собственного присутствия, будто живет где-то сбоку от себя – не очень тут, но и не где-то там. Ощущение того, что его заперли – и в то же время он способен проходить сквозь стены. Где-то на полях мысли он отмечает: тьма в костях; это надо отметить.