И это все о нем - Липатов Виль Владимирович (1984)

Прохоров уже понял, что ему хорошо сидеть в доме Анны Лукьяненок, смотреть на то, как она его слушает, разглядывать кровать; он уже чувствовал, что разговор с Анной будет легким, полезным и умным.

– И разговариваете вы не так, как я ожидал, – продолжал Прохоров. – Думал, что вы скажете: «Присаживайтесь, товарищ Прохоров, я готова давать показания», а вы… «Как там тебя зовут-величают?» К таким словам, Анна Егоровна, надо юбку до щиколоток, на голову – ситцевый платочек, на стол – самовар!

Анна сидела на кровати – пугающая.

На такой вот жениться – мир исчезнет! Какое дело до мира человеку, которому постоянно светят эти ясные глаза; небо покажется с овчинку тому человеку, которого навечно полюбит женщина с такими коленями, в которые хочется уткнуться лицом и молчать вечность, не двигаться вечность… Что же ты, Женька Столетов! Что же ты, глупый?!

– Я к вам, Анна Егоровна, вот почему пришел, – сказал Прохоров. – Я из-под земли достану тех, кто помог Столетову умереть… – Он сделал крошечную паузу. – Уверен: вы любили Столетова! Все факты сходятся на том, что вы его любили…

Третий десяток лет доживала на земле Анна Лукьяненок, считанные годы остались до морщин и вялого рта, тонкой кожи на щеках, бабьей утиной походки; она и сейчас – после слов Прохорова – обмякла налитым, цветущим телом, возле губ прорезались морщинки, глаза полиняли.

– Ну, спасибо, Александр Матвеевич! – негромко сказала Анна. – Мне такого давно не говорили. Думают: не может вдова любить – балуется!

Она поднялась, взяла цветастый платок, накинула на плечи – прохладно было ей в душной комнате.

– Вы неделю в деревне пооколачиваетесь да уедете, – перейдя на «вы» продолжала Анна. – Поэтому нет мне резона вам врать, Александр Матвеевич, убеждать, что я не такая, как думает деревня… – Она усмехнулась. – Правду тоже обидно говорить. Но вот вам правда: я покойному мужу седьмой год верная. Ну разве не обидно мне об этом говорить?

Она подняла на Прохорова ясные, чистые глаза, попыталась надернуть юбку на белые колени; ей это, конечно, не удалось – ноги остались далеко открытыми.

Было странно: высокая прическа, мини-юбка, босоножки – современно, привычно, а вот речь по-деревенски напевна, слова стоят друг от друга далеко, и кажется, что говорит не Анна, и все время хочется оглянуться, чтобы увидеть другую женщину – пожилую и допотопную.

– Вам многого не понять, Александр Матвеевич, – сказала Анна. – Вы мужчина. Мужик! А я – баба! Кто бы понял, как это тяжело – баба! Вы вот сидите, так вы один. А во мне столько таких, как вы, напихано! Бабы, ее много – так мне одна умная старуха говорила…

Она смотрела в окно, в зрачках отражалась низкая туча.

– У меня детей нет, Александр Матвеевич! Покойный муж был хороший человек, но мужик – плохой… Почему это я вам все рассказываю? – вдруг спросила она и сама же ответила: – Вы с женщинами невезучий, Александр Матвеевич! Вот и ног моих голых боитесь, как Женя боялся… Так я их закрою…

Она медленно стянула с плеч платок, заботливо укутала колени, посмотрела на Прохорова исподлобья.

В комнате было тихо, над крышей уже отчетливо поговаривал с землей картавый гром, сверкнула дважды тусклая молния, меж Обью и небом протягивались не то дождевые, не то световые штрихи частых линий: на берегу ожидающе кричали ребятишки.

– Я тоже в любви невезучая, – продолжала Анна. – Но я бы этого не знала, если бы не Женя… Я бы так и думала, что любовь такая и есть, как у меня к мужу была… А тут Женя… Пропала я! Пропала! И девять лет разницы, и Людка Гасилова, и необразованность, и слава моя… Один человек для меня родился, но и он на девять лет опоздал. Я много раньше родилась… И чего я Людкой Гасиловой не родилась?