Похититель детей - Бром (2016)

Похититель детей натянул на голову капюшон и направился к скоплению угрюмых жилых многоэтажек вдали. Табличка, сплошь покрытая граффити, провозглашала этот жилой комплекс гордостью Бруклинского муниципального жилищного комитета. Питер совершенно не понимал политического значения этой надписи, зато прекрасно знал, что такое трущобы и гетто: эти убогие нищенские районы всегда были богатейшими охотничьими угодьями. Со временем дома становились больше, менялся говор, менялась одежда, но лица оставались теми же, что и сотни лет назад, лицами обездоленных – отчаяние всеми забытой старости, угрюмая враждебность лишенной будущего юности… Просто рассадник тяжелого детства – порой чересчур тяжелого. Но время не ждало, Авалону требовалось больше детей, и упускать шанс воспользоваться чужой бедой он не мог.

Похититель детей проник в жилой комплекс задами, узкими переулками, прячась в тени. Глядя по сторонам, он зорко высматривал отчаявшегося, упавшего духом, заброшенного, обиженного – пропащего ребенка. Именно им, пропащим, очень нужен тот, кому можно довериться, нужен друг, а Питер прекрасно умел становиться другом.

Вскарабкавшись вверх по водосточной трубе, он спрыгнул на балкон, битком набитый мешками с мусором. Устроившись под покоробленным листом отсыревшей фанеры, он принялся ждать, когда местные ребятишки выйдут во двор поиграть. Скоро его ноздрей достиг запах не менее отвратительный, чем вонь протухших отбросов. Это был затхлый запах взрослых – кислого пота, отрыжки, усыпанных перхотью шевелюр, жирной угреватой кожи, воспаленных десен, забитых серой ушей, геморроидальных задниц… Питер сморщил нос. Этот запах ничуть не менялся с самого дня его рождения – две с лишним тысячи лет.

Он помнил этот день во всех подробностях: сокрушительное давление мокрых стенок убежища, изо всех сил выталкивавшего его наружу; отчаянные попытки воспротивиться и остаться; такое чувство, как будто тонешь; скольжение прочь из материнской утробы; холодные, жесткие руки, ухватившие за ноги и вытащившие в мир; обжигающий холод; потрясение от шлепка поперек зада; ярость и разочарование, с которым он заорал на мутную кляксу, подхватившую его на руки; ее громоподобный смех…

Питера обтерли и передали в другие руки – мягкие, заботливые, тут же прижавшие его к теплой, набухшей от молока груди. Укутанный согретым у очага одеялом, он приник к этой груди и принялся сосать. Молоко оказалось вкусным, женщина, державшая его на руках, негромко замурлыкала колыбельную, и Питер уснул сладчайшим сном в своей жизни.

Запах взрослых не был тогда настолько противным – тем более, смешанный с пряными запахами большого общего дома: дымным благоуханием огромного очага, солонины и медовухи, жареной картошки и тушеной капусты, прелой шерстью двух волкодавов, лежалой соломой постелей, смолой и хвоей свежесрезанных еловых лап, свисавших с потолка. Но особую гармоничность придавал всему этому многообразию запахов запах матери. От нее пахло тем самым теплым, вкусным молоком, и этот запах навсегда стал для Питера запахом любви.

Глаза его в те дни были янтарными, с едва различимой золотой искоркой, а уши, хоть и имели странноватую форму, еще не успели заостриться. Кроме необычайно обильной рыжей шевелюры, он ничем не отличался от любого другого новорожденного младенца.

Первые несколько недель жизни Питер отзимовал на руках матери либо в большой ивовой корзине у очага. Лицо матери давным-давно забылось, но он до сих пор отчетливо помнил травянисто-зеленые глаза и блеск пышных ярко-рыжих волос.