Пруденс отличалась от братьев: не такая крупная и шумная, голосок более высокий, да и внимания к себе она требовала больше (я не уставал поражаться тому, насколько разными могут оказаться голоса у котят из одного помета). Если к Пруденс и относились по-особому – давали лишний кусочек ветчины, прощали очередное испачканное одеяло, – то лишь потому, что она, как не уставала напоминать мне Ди, единственная среди пятерых парней девочка в доме, кроме хозяйки. Я тихо соглашался и осмотрительно не затрагивал тему движения за права женщин в мире кошек, хотя завывания в пустой соседней комнате в два часа ночи меня вовсе не радовали.

– Хорошо бы ее стерилизовать, – сказал как-то Боб, заглядывая к нам через забор. Пруденс гналась за Лютиком и вскарабкалась вслед за ним на дерево в саду Боба.

Признаюсь, если бы Ди захотела, чтобы Пруденс принесла потомство, я бы тут же согласился. Мое мнение по поводу котят таково: чем больше, тем лучше; и все же я не понимал, зачем нам увеличивать численность кошек в Британии, когда и так многим животным нужен дом. Да, нам нравились их идиотские синхронные забеги по гостиной, кошачий футбол с шариком от пинг-понга и то, как Пруденс, Шипли и Брюер заваливались спать друг на друга, но играть в изнурительную игру под названием «Спрячь лоток» было не так уж приятно, да и вероятность очередного загула Пруденс нас не радовала. Мне и так еле удалось убедить этих троих, что в справлении нужды на открытом воздухе нет ничего примитивного – для этого понадобилось передвигать их лоток в сторону улицы по несколько сантиметров каждые восемь часов.

Даже сейчас, когда кошачий туалет представляет собой смесь глиняного наполнителя и земли в заброшенной клумбе, Брюер, похоже, не понимает суть давней традиции закапывания своих отходов: он лишь бестолку машет лапами над своими все более зловонными «подарочками», будто играет на воображаемой гитаре. А что же я? Я радовался тому, что теперь это происходит на улице, а не в доме, ведь еще совсем недавно лечь в кровать и не обнаружить там крошечные камешки наполнителя казалось недостижимой роскошью. Этой роскошью я надеялся наслаждаться и дальше.

Операция по удалению репродуктивных органов – важный момент в отношениях человека и кота. Медведь бросал на меня злобные взгляды лишь за то, что я заслонял ему свет, когда он умывался, но за отсутствие у него яичек я не нес никакой ответственности, чему был несказанно рад. Брюер и Шипли не страдали хронической гиперчувствительностью, как Медведь, однако когда я забирал их после операции у местного ветеринара – местного, в смысле в девятнадцатом веке до него бы полдня скакать на лошади, – по их одурманенным взглядам было ясно, что прежнего доверия между нами уже не будет. Может, Брюер с Шипли и выражали благодарность за то, что я забрал их из страшного места с ножами и клетками, но за их хриплым мяуканием скрывалось что-то другое: настороженность. Настороженность существа, которое больше не может быть уверенным в том, что во сне у него не стащат нечто важное.

Сильно ли изменилась жизнь Шипли и Брюера? Внезапных порывов стало меньше, а походка стала более легкой, вот и все. Пруденс, которую через два дня тоже отправили к ветеринару, ждали более унизительные последствия – ей предстояло ходить с выбритым животом, как жертве заскучавших злых детей.

Я ждал на парковке у ветклиники. Когда Ди вышла с нашей полосатой кошечкой на руках, я издалека заметил, что жена чем-то расстроена.

– Бедная Пруденс, – сказал я, когда Ди со вздохом плюхнулась на переднее сиденье. – Она ведь у нас храбрая девочка?

– Да, храбрая девочка, – ответила Ди.

– Как будем дома, дадим ей лакомства, – предложил я. – Ну, те, которые похожи на верблюжьи какашки.

– Да, неплохо бы ее угостить.