Танцовщик - Колум Маккэнн (2003)

дело было в 68-м, пожилая матрона, при которой Виктор состоял тогда в провожатых, свела его на балет, «Ромео и Джульетта», они сидели на лучших местах, и поначалу Виктор скучал, ерзал в своем дорогом пиджаке, скрещивал и перекрещивал ноги, гадал, долго ли еще, скоро ли ему удастся смыться, но потом что-то случилось, Фонтейн бросила на Руди один из тех взглядов, которые, похоже, меняют все, и Руди поднял ее над собой, ярко освещенное лицо Фонтейн стало прекрасным, казалось, оба они тают, переливаясь друг в дружку, и Виктор понял, что видит нечто большее, чем балет, чем театр, чем спектакль, — любовную связь, которая разворачивается на глазах у публики, в которой любовники овладевают один другим не за сценой, а на ней, — и Виктору захотелось вскочить с кресла и исполнить… не балетный танец, нет, а просто какие-то движения, широкие и свободные, ему было больно видеть такую красоту, не составляя ее части, лицо Руди, его энергия, его владение своим телом наполнили Виктора негодованием, и потому, когда упал занавес, он ощущал уже необъяснимую ненависть, ему хотелось подняться на сцену и столкнуть Руди в оркестровую яму, но он остался неподвижным, потрясенным тем, что мир способен преподносить такие сюрпризы, — это же балет, балет! здесь можно громко кричать! — и это заставило Виктора гадать, что еще он упустил, чего еще не хватает в его жизни, и, стоя посреди фойе в очереди к вешалке, чтобы получить меховую шубку своей подопечной, Виктор ощущал и жар, и холод, дрожал и потел одновременно, а потом вышел на ночной воздух, где большая толпа девиц в широкозадых джинсах вопила: «Руди нуди! Руди нуди! Мы хотим нагого Руди!» — кое-кто из пылких поклонников проталкивался, прижимая к груди его фотографии, вперед в надежде получить автограф, и Виктору пришлось бросить свою стареющую подопечную, он запрыгнул в такси и поехал в центр города, чтобы потанцевать и забыться, в клуб на восьмом этаже старого завода, к слепящим огням, к балдеющим от наркотиков мальчикам, к знаменитым актерам, нюхающим пропитанные хлорэтилом тряпицы, к запаху «поп-персов», к стоящим, закрыв глаза, перед зеркалами мужчинам, облаченным в пиратские рубахи, головные повязки, остроносые сапоги, со свистками, свисающими на шнурках с шей, к музыке столь громкой, что у некоторых тамошних мальчиков кровь текла из ушей, из лопнувших барабанных перепонок, и час спустя Виктору полегчало, он снова стал самим собой, мокрым от пота, окруженным мужчинами, которые желали его, но позже, когда он сидел за столиком и пил с богатым кутюрье шампанское, к ним неожиданно подошел Руди — «Привет, Руди, это Виктор Пареси», — и, едва Руди взглянул на него, у Виктора от отчаяния засосало под ложечкой, поскольку они мгновенно невзлюбили друг друга, каждый различил в другом самомнение, но различил и сомнение, такую вот летучую смесь, огонь и пустота, оба поняли, что они схожи, и это сходство наполнило их раздражением, ведь оба вышли из мира лачуг и вступили в гостиные богачей, они были гуртом монеты, и, сколько раз ее ни подбрасывай, они гуртом и останутся, богачи такого не понимают, но не понимают и бедняки, и это сделало взаимную ненависть Руди и Виктора почти осязаемой, они разошлись по разным краям танцевального пола, и в скором времени началась их дуэль, попытка понять, сколько мальчиков сумеет приманить к себе каждый, и вся жизнь Виктора свелась к дуэли с Рудольфом Нуриевым, благо Виктор находился на своей территории, хоть и был коротковат, смугловат и не по моде венесуэлист, — «ростом мал, о да, зато велик всем прочим!» — его боготворили на танцевальном полу задолго до того, как начинали боготворить в постели, бедра его вращались столь нарочито, что ноги казались отделенными от тела, рубашка с подвернутыми и стянутыми узлом полами открывала плоский смуглый живот, странная шла между ними война под крутящимися лампами, в перегретом воздухе, в кессонной камере барабанов, гитары и голоса, пока не наступило затемнение, свет не то чтобы ослаб, а просто погас, погрузив все во тьму, многие решили, что это часть обычной программы, — свет часто выключали, чтобы мужчины могли предаться любви, — но Виктор ждал во мраке, стряхивая с хвостов рубашки капли пота, ощущая себя целостным, завершенным, неуязвимым, вслушиваясь в совершавшуюся повсюду вокруг возню, в смех, в тычки и гордясь своей воздержанностью, своего рода аскетическое величие осеняло его, пока зал наполнялся кряхтением и взвизгами, пока свет не зажегся вновь, слепящий, буйный, — и кто же возвышался на другом краю танцевальной площадки, как не Руди, спокойный и величавый? — и музыка одним прыжком вернулась к жизни, и они улыбнулись друг другу, признав в тот миг, что каким-то образом смогли пересечь пропасть, что стоят теперь по одну сторону границы, совершенно уверенные, что никогда не прикоснутся один к другому, никогда не будут втыкать, или отсасывать, или дрочить, или вылизывать анус, и понимание это стало бальзамом, елеем, негласным договором, они не нуждались в телах друг друга и все же были неразрывно связаны — не деньгами, или сексом, или работой, или известностью, но прошлым и настоящим каждого, и, встречаясь на сильном ветру, они будут вместе искать укрытие, и Виктор пошел на другой край танцевального пола, не отрывая взгляда от Руди, и танцовщик протянул ему руку, они обменялись рукопожатиями, смеясь, и направились к столику, заказали бутылку водки и проговорили несколько часов — не о мире, который их окружал, но о мирах, из которых вышли, об Уфе и Каракасе, ловя себя на том, что рассказывают о вещах, которых не упоминали годами, о крышах из гофрированного металла, о заводах, о лесах, о том, как пахнет в сумерках воздух. — «Посередке моей улицы текла река нечистот!» — «А моя и улицей-то не была!» — «Моя пахла, как парочка мокрых ебливых собак!» — точно так же они могли говорить с зеркалами, но нашли таковые друг в друге и забыли в своей чистой умиротворенности о клубе, и покинули его в шесть утра, провожаемые сердитыми, завистливыми взглядами завсегдатаев, и пошли по улице, чтобы позавтракать вместе в «Клайдсе», Виктор вращал плечами. Руди пощелкивал каблуками, солнце, пышное и красное, всползало над складами и скотобойнями манхэттенского Вест-Сайда