Танцовщик - Колум Маккэнн (2003)

Комната наша теперь казалась мне затруднявшей любое движение, тесной, безжизненной. Иосиф с его мутной вежливостью внушал отвращение. Мы больше почти и не разговаривали. Годами мы старались обособиться друг от друга и даже попробовали однажды придумать русский эквивалент слова privacy, присутствующего в других известных мне языках. Для Иосифа оно до некоторой степени существовало как понятие физики, которой он занимался, — что-то вроде непознаваемости места, положения в пространстве, — и теперь мне представлялось, что все места, в которых мы с ним оказываемся, непознаваемы. Разбирая сумку, с которой мама ездила в больницу, я чувствовала себя разбиравшей на части и жизнь моего мужа.

Единственной осязаемой связью с прошлым был для родителей Руди — «наш дорогой Рудик», сказала бы мама, — однако он довольно долго не появлялся, хоть я и оставила ему в Ленинградском хореографическом несколько записок с просьбами заглянуть к нам.

В конце концов он пришел, чтобы сообщить о своем предстоящем выступлении в отчетном концерте учащихся хореографического. Статный, он стоял посреди нашей комнаты, ступня к ступне, и я с удивлением поняла, что танец стал единственной стратегией, принятой на вооружение его телом.

— Я проведу на сцене всего несколько минут, — сказал он, — но вы сможете увидеть, чему я научился.

От мысли об этом щеки мамы снова порозовели. Правда, ее изумил сделанный Руди выбор танца, чрезвычайно сложной мужской вариации из балета, основанного на сюжете «Собора Парижской Богоматери». Однако Руди заверил ее, что разучил все с помощью Пушкина и станцует с легкостью.

— Но ты слишком молод для такой роли, — сказала мама.

Он усмехнулся и ответил:

— Приходите, увидите.

Книга Виктора Гюго стояла у меня на полке, и за несколько оставшихся до концерта дней отец прочел ее маме вслух. Прекрасный, звучный голос его передавал, удивляя меня, тонкости текста, которых я прежде не замечала. Утром в день концерта мама достала из чемодана хранившееся ею для особых случаев платье и потратила несколько часов, подгоняя его по своей фигуре, а затем постояла перед зеркалом во всем блеске ее немолодой красоты.

Отец повязал галстук, облачился в черный костюм, зачесал назад остатки волос и, отметила я, вставил в нагрудный карман вторую сигару. Ему хотелось отправиться в театр на дрожках — в память о былых временах, и мои уверения, что ни лошадей, ни карет в городе давным-давно не осталось, изумили его. Мы поехали в театр трамваем, и, когда тот проходил мимо управления КГБ, в окнах которого никогда не гаснет свет, отец украдкой сжал мамину руку.

Концерт давали в здании Ленинградского хореографического, но мы остановились ненадолго перед Кировским, чтобы полюбоваться его бесподобной элегантностью.

— Ну а разве мы с тобой не красавцы. Анна? — спросил отец.

— Да, — ответила она.

— Пара старых дураков.

— Красавцев или дураков?

— И то и другое, — сказал он.

Мы поднялись на балкон, опоясывающий гимнастический зал. Остальные зрители были по большей части преподавателями и учащимися — в трико, свитерах, гамашах. Выходит, зря мы так расфуфырились. Мама сидела, вытянувшись в струну, на стуле с прямой спинкой. Роза-Мария присоединилась к нам, на ломаном русском представилась маме. И они мигом завели какой-то свой разговор, мама и Роза-Мария, шепчась, улыбаясь, походя на две части одного существа, живущие в разных десятилетиях, но соединенные некими странными эмоциональными узами. На всем протяжении концерта мамина ладонь лежала на руке Розы-Марии. Выступавшие чаще всего удостаивались лишь вежливых хлопков, хоть и казались мне изысканными, утонченными, — ну, может быть, душевного пыла им недоставало. Руди был предпоследним. Когда он вышел в зал и взглянул на балкон, мама выпрямилась еще пуще.