Эдинбургская темница - Вальтер Скотт (1818)

– Рубен, – сказала молодая женщина, глядя на него с нежностью, – вы всегда думаете обо мне больше, чем о себе, а теперь я должна подумать прежде всего о вашем счастье. У вас честное имя, и вы служитель Божий. Говорят, что вам суждено стать большим человеком в церкви, а мешает вам только бедность. Бедность, Рубен, – плохая подруга, это вы слишком хорошо знаете. А дурная слава – еще того хуже, но этого вам не доведется узнать из-за меня.

– Что все это значит? – спросил нетерпеливо Батлер. – Что общего между виною Эффи, – а я еще надеюсь, что мы докажем ее невиновность, – и нашей помолвкой?

– Что тут спрашивать, мистер Батлер? Ведь этот позор не забудется, пока мы живы. Он достанется и детям нашим и внукам. Была я когда-то дочерью честного человека… А теперь я – сестра такой… О Боже! – Тут она не выдержала и громко разрыдалась.

Влюбленный приложил все усилия, чтобы успокоить ее, и это наконец ему удалось; но, успокоившись, она повторила с той же твердостью:

– Нет, Рубен, с таким приданым я ни за кого не пойду. Беду свою я должна нести и снесу. Но нечего взваливать ее на чужие плечи. Снесу одна – спина у меня крепкая.

Влюбленному положено быть подозрительным. В готовности, с которою Джини предлагала разорвать помолвку под видом заботы о его спокойствии и чести, бедный Батлер усмотрел некую связь с поручением, полученным утром от незнакомца. Срывающимся голосом он спросил, нет ли у нее иной причины, кроме несчастья сестры.

– Что же еще может быть? – сказала она простодушно. – Ведь уже десять лет, как мы обещались друг другу.

– Десять лет – долгий срок, – сказал Батлер. – За это время женщине может надоесть…

– Старое платье, – сказала Джини. – И ей захочется нового, если она любит наряжаться. Но друг ей не надоест. Глазу нужна перемена, но сердцу – никогда!

– Никогда? – сказал Рубен. – Это смелое обещание.

– И все же это правда, – сказала Джини с той ясной простотой, какая была свойственна ей в радости и в горе, в житейских мелочах и в том, что было ей всего важнее и дороже.

Батлер помолчал, пристально глядя на нее.

– У меня есть к тебе поручение, Джини.

– От кого? Кому может быть дело до меня?

– От неизвестного мне человека, – сказал Батлер, тщетно стараясь говорить безразличным тоном. – От молодого человека, которого я нынче утром повстречал в парке.

– Боже! – воскликнула Джини. – Что же он сказал?

– Что не дождался тебя в условленный час и требует, чтобы ты встретилась с ним одна этой ночью у Мусхетова кэрна, как только взойдет луна.

– Скажите, – поспешно промолвила Джини, – что я непременно приду.

– Могу ли я спросить, – сказал Батлер, чувствуя, как все его подозрения ожили при виде такой готовности, – кто этот человек, с которым ты готова встретиться в таком месте и в такой час?

– Людям много чего приходится делать не по своей охоте, – отвечала Джини.

– Верно, – согласился влюбленный, – но что тебя вынуждает? Кто он? Мне он не понравился. Скажи, кто же он?

– Не знаю, – ответила Джини просто.

– Не знаешь? – вскричал Батлер, в волнении расхаживая взад и вперед. – Собираешься встретиться с молодым человеком, – и где и в какой час! – говоришь, что вынуждена к этому, а не знаешь человека, который имеет над тобой такую власть! О Джини, что же я должен думать обо всем этом?

– Думайте одно, Рубен: что я говорю правду, как перед Богом. Я его не знаю; я вряд ли встречала его раньше, но должна с ним увидеться, как он просит, – это дело жизни и смерти!

– Может, скажешь отцу или возьмешь его с собою? – спросил Батлер.

– Не могу, – сказала Джини. – Я не имею на это дозволения.

– Может быть, возьмешь меня? Я бы подождал в парке дотемна и пошел с тобою.

– Нельзя, – сказала Джини, – ни одна душа не должна слышать наш с ним разговор.