Эдинбургская темница - Вальтер Скотт (1818)

Это был смуглый, уже немолодой человек. На нем не было парика, и короткие волосы были зачесаны назад. Они были курчавы и черны как смоль, но местами уже седели. Лицо у неизвестного было скорее плутоватое, чем порочное, и выражало более хитрости и лукавства, нежели следы необузданных страстей. Его живые черные глаза, острые черты, насмешливая улыбка, находчивость и наглость показывали, что это парень, как говорится, не промах. На рынке или на ярмарке вы сочли бы его за плутоватого барышника, мастера на всякие проделки; но, повстречав его на пустынной дороге, вы вряд ли испугались бы, так как на разбойника он не походил. По платью он был также похож на лошадника: оно состояло из застегнутого доверху жокейского кафтана с крупными металлическими пуговицами, синих валяных чулок, заменявших обувь, и шляпы с полями. Для полноты картины недоставало только хлыста под мышкой и шпоры на одной ноге.

– Твое имя – Джеймс Рэтклиф? – спросил судья.

– Да, с дозволения вашей милости.

– А если я не дозволю, ты тут же подыщешь себе другое?

– У меня их штук двадцать на выбор, опять-таки с дозволения вашей милости, – сказал допрашиваемый.

– Ну а сейчас ты – Джеймс Рэтклиф. Кто ты по ремеслу?

– Ремесла-то у меня, пожалуй, и нет.

– Чем занимаешься? Чем живешь? – повторил судья.

– А это вашей милости хорошо известно, – ответил допрашиваемый.

– Неважно, ты сам должен сказать, – заметил судья.

– Так прямо и сказать? Да еще кому? Вашей милости? У меня и язык-то не повернется!

– Будет тебе кривляться – отвечай!

– Ладно, – сказал допрашиваемый. – Все скажу, как на духу, недаром я надеюсь на помилование. Чем занимаюсь, спрашиваете? Это как-то даже неловко сказать, особенно здесь. Как там говорится в восьмой заповеди?

– «Не укради», – ответил судья.

– Это точно? – переспросил заключенный. – Ну, значит, мое ремесло с этой заповедью не в ладах. Я ее читал: «Укради». Большая разница, а всего ведь маленькое словечко пропущено…

– Попросту говоря, Рэтклиф, ты известный вор, – сказал судья.

– Думаю, сэр, что известен и в горной и в равнинной Шотландии, не говоря уж о Голландии и Англии, – ответил Рэтклиф с величайшим хладнокровием и бесстыдством.

– А чем думаешь кончить? – спросил судья.

– Вчера я бы сказал точно, а сегодня не знаю, – ответил заключенный.

– А если бы тебя спросили вчера, как бы ты ответил, чем думаешь кончить?

– Виселицей, – сказал Рэтклиф с тем же хладнокровием.

– Ты, однако ж, большой наглец, – сказал судья. – Отчего же сегодня ты надеешься на лучшее?

– Оттого, ваша милость, – сказал Рэтклиф, – что одно дело – сидеть в тюрьме по приговору, а другое – остаться там по своей охоте, когда ничего не стоило сбежать. Когда толпа уводила Джока Портеуса, я мог преспокойно выйти с нею вместе. Ведь не для того же я остался, ваша милость, чтобы меня повесили.

– Не знаю, для чего ты остался, – сказал судья, – а только по закону тебя полагается повесить ровно через неделю, в будущую среду.

– Нет, ваша милость, – твердо сказал Рэтклиф, – не во гнев будь сказано вашей милости. Никогда я этому не поверю, пока не увижу своими глазами. Я с законом не первый год знаком. Я с ним уже не раз дела делал. И должен сказать, что не так уж он страшен. Не бойся пса, который лает, бойся того, который кусает.

– Если ты не ждешь виселицы, хотя приговорен к ней, сколько мне известно, уже в четвертый раз, – сказал судья, – позволь полюбопытствовать: какой награды ты ждешь за то, что не сбежал вместе с другими, чего мы, по правде сказать, не ожидали?

– Помещение у вас сырое, прямо сказать – незавидное, – ответил Рэтклиф. – Но я уж как-то привык и за сходное жалованье, пожалуй, останусь.

– Жалованье? Сотню плетей – вот тебе жалованье.

– Как можно, ваша милость! Четыре раза приговаривался к виселице, и вдруг – плети! Разве это по мне?

– Какую же должность ты просишь?